Пресса

Первый вопрос сезона: зачем нам Шекспир?

Оскарас Коршуновас только что показал в Москве свою первую петербургскую премьеру, открывшую 255-й сезон Александринского театра.


Центр имени Мейерхольда только что наградил его Мейерхольдовским призом. Всё как будто неплохо, но…


Режиссура как поступок, как страстные отношения с современностью или, напротив, — как способность холодного, непредсказуемого ее разъятия; как усилие понимания, на пределе возможностей, художественных и личных, похоже, уходит в прошлое.


Грустно, но логично, что так показалось именно на премьере одного из лучших современных режиссеров. Пьеса — «Укрощение строптивой», труппа — Александринского театра, автор…


Что сказать об авторе, чего бы он ни сказал о нас сам?.. Только одно, из сферы прописей: Шекспира не стоит употреблять всуе, он не возвысит, а раздавит любого, кто воспринимает его как затрепанный сборник гамм или стертую канву, по которой можно вышивать свои комиксы. Чего он не прощает — так это самовыражения без дисциплины мысли, без выстраданных отношений с материалом, без личной картины мира. Стоит нарушить жесткий императив, и автор, как дух Отца, говорит своим буквам, строфам и сценам: «Отмсти за страшное мое убийство!» — и поднимается буря, искажая, а то и стирая лицо дерзнувшего.


Зачем нам Шекспир на старте сезона пытались уяснить Юрий Бутусов и Томас Остермайер, а впереди еще премьера Роберта Стуруа.


Конечно, Коршуновас автора не убивает. Но и не взлетает с ним. В его спектакле скука тихо вползает в многофигурные мизансцены, диалоги, ритм. В течение трех с половиной часов «Укрощение» дышит трудным, неровным, почти гаснущим дыханием перегруженного существа. Одно из главных качеств — избыточность реквизита: музыкальных инструментов, бюстов, болванок с париками, манекенов, торсов, гипсовых амуров, ушей и носов плюс статуя лошади без головы и громадный шкаф с костюмами (сценограф Юрайте Паулекайте). Образ захламленного мира, в котором все вещи изношены, все предметы скучены, все образы истерты, переходит в физическое состояние сцены. Она загромождена подробностями больше, чем самые подробные сюрреалистические полотна, — свалка понятий, предметов и находок коллег-режиссеров.


Но перегружен спектакль не только артдоками, движением, пластикой — возможностью выговариваться без внутреннего критика. Пространность, снижающаяся до вялости, становится стилем постановщика. («Гамлет», придуманный даже слишком красиво, тоже слишком длинен.) Когда-то в его «Сне в летнюю ночь» актерам достаточно было досок — с ними, как на веслах, они выгребали к любым перевоплощениям. Пышность против бедного театра, аскеза, потесненная пиршеством возможностей, — увы, какой знакомый вектор движения… Случается, что художник, выходя из лаборатории в большой мир, обретая прочное признание, обнаруживает некую собственную непрочность. Но неужели перемену духовных декораций стоит заставлять предметами? Нынешний Коршуновас кажется в гораздо большей степени основанным на внешних эффектах, чем на внутренних процессах. Кто сказал, что одно важнее другого?! Да вот Шекспир и сказал, много раз.


…Из зала выходит актер, в джинсах и с бутылкой пива, и рассказывает историю своей любви. Он же Слай (Валентин Захаров), приземленное и невежественное существо, ради которого разыгрывается вся мистерия «Укрощения». Он ничего не знает о Шекспире, не знает почти ни о чем. Но творчество стирает границы яви и сна, делает его очумелым участником театрального морока, в который его погружают вместе с залом, где сидит, похоже, еще много слаев. Так возникает излюбленный Коршуновасом мотив «Мышеловки», гамлетовской модели театра, готовой в любой миг захлопнуть неискушенного зрителя.


Спектакль начинается по-настоящему примерно через 40—50 минут после начала. Мертвеющая материя жизни слишком буквально переходит в немеющую материю сцены. Но вот наконец завязаны все узлы сюжета.


…Петруччо венчаться прибывает полуголым. Молодую приводит в дом, где все вверх дном и против логики. Укладывает ее не в постель — в гроб с любимой игрушкой, на руках переносит в измерение абсурда. Бешеный беспредельщик, он борется против ее остервенения из-за штампов, цепей, традиций.


Укрощение здесь не психологическая победа по очкам. Жизнь как свою игру предлагает Катарине Петруччо, путешествие наперекор всем, спина к спине под парусами свободы. Катарина распускает волосы, и с вольной гривой к ней приходит догадка: это — танец , и можно попробовать вести! На зов Петруччо в финале она явится в облике королевы, гофрированная ограда воротника окружит новое лицо: смирение сделало ее госпожой, и муж-сообщник на коленях несет ее шлейф… Александра Большакова и Дмитрий Лысенков еще только строят свой дуэт, но этот острый, свежий ракурс спектакля несет надежду на его будущую трансформацию.


В лучшие моменты, а они есть, становится заметно, как похорошела александринская труппа, какими тренированными, мобильными, азартными выглядят актеры. Недаром, как теперь очевидно, получившие прививки разных школ и мастеров. Валерий Фокин, глава Александринки, никакого соперничества не боится и зовет ставить всех, кого считает достойным. Среди маститых — Лупа и Терзопулос. Среди относительно молодых — Бутусов, Могучий, теперь Коршуновас.


После премьеры был мастер-класс режиссера в ЦИМе. «То, что происходит на сцене и у зрителя в воображении, — разные вещи!» — сказал Коршуновас. То же самое, заметим, касается и режиссера.


«Чем больше происходит на сцене, тем меньше внутри!» — продолжил он. И сам это доказал.


Свобода — об этом пока не знают молодые герои «Укрощения строптивой» — страшно затруднена добровольностью выбора. Жизнь как свою игру предлагает Катарине Петруччо, а режиссер и то и другое ставит сам.