Пресса

Всякий раз на спектаклях Александринского театра с большим трудом распознаешь в одном из персонажей актера Игоря Волкова и мысленно говоришь себе: “Он никогда не станет всенародно известным, потому что его в роли просто узнать нельзя!” Такая студийная свежесть в раскрытии своего внутреннего “многолюдия” превращает каждую его роль в новую и, кажется, не имеющую никакого отношения к Игорю Волкову, полноценную жизнь. За этим новым “жильцом” всегда интересно наблюдать – такой он физически выразительный и внутренне наполненный. В Александринском театре у него сегодня 10 ролей, еще несколько десятков жизней Волков создал за 18 лет на этой сцене и за предыдущие годы работы в провинции. Москве его талант впервые был явлен в 1993 году, когда он показал на Чеховском фестивале свой моноспектакль “Веселенькое кладбище”. А пятнадцать лет спустя обладателями “Золотой Маски” стали спектакли “Чайка” и “Женитьба”, в которых таких непохожих Дорна и Подколесина сыграл такой не похожий на них Игорь ВОЛКОВ. Нынешние гастроли Александринского театра подарили москвичам новую возможность подивиться актерскому феномену Волкова – он занят в трех из четырех премьер Александринки.



– Вы учились в Щукинском училище, после чего на долгие годы стали провинциальным актером. Вас не разглядели на курсе?

– В училище у меня все было благополучно – по ролям, по отрывкам, по дипломному репертуару (я играл Платонова). Но я не мог показываться в театры. Зажимался. Вот этот момент – “на продажу” – меня совершенно парализовывал. Режиссеры ведь сами не ходили на дипломные спектакли. Не то чтобы приходить и показываться самому мне казалось унизительным, но – каким-то неестественным. Что они там притихли, сидят, курят? Кто им нужен? Никто им не нужен! Какие-то они равнодушные. Чего это я буду? Я ходил по театрам только чтобы подыграть товарищам. Не мог их подвести. А сам приходил на показы уже в конфликте. Независимо от того, кто там будет смотреть – Гончаров или кто другой. Я показался только в “Ленком” и в Театр Маяковского.

– А Вахтанговский?



– С нашего курса никого в Вахтанговский не взяли. Со мной учились Сергей Жигунов, Люда Артемьева, Сергей Чонишвили. В то время существовало распределение – провинция присылала заявки на амплуа. К нам на курс приехал режиссер из Минска, который организовывал там молодежный театр. И пригласил семь или восемь человек с нашего курса. Мы согласились, и меня послали в командировку – я был старостой на курсе, – чтобы узнать, как там обстоят дела. Мы поехали с приятелем и до театра даже не дошли – пропили все деньги, даже на обратные билеты не хватило. Добираться пришлось автостопом. Вернулись и сказали, что там – классно. Все согласились ехать. А когда туда приехали первых три человека, оказалось, что театр только организовывался, не было бытовых условий. Мы в училище-то жили по 2 – 3 человека в комнате, а там нам предложили комнату на четверых! А у нас уже были семейные пары. Как только мы поняли ситуацию, остальным дали отбой.



– И здесь началась ваша карьера кукловода.

– Был такой режиссер Хаит. Ему нужны были не просто кукловоды, а драматические артисты. Я устроился к нему в театр. Меня ввели даже в знаменитый тогда спектакль с большими куклами– “Остановите музыку!” – пародию на всякие музыкальные жанры. Начал что-то еще репетировать, но понял, что это совсем не мое. Месяца через три выпускник режиссерского факультета нашего института Сазонтов Александр Петрович получил Ивановский театр. И пригласил меня и нескольких других молодых актеров ехать с ним – обещал, что будет интересно. Практически мой актерский дебют состоялся в Иванове. Год спустя после окончания Щукинского. Если бы меня туда не пригласили, я бы сам поехал в какой-нибудь провинциальный город. В городе невест я проработал два года, и воспоминания остались очень симпатичные. Шесть-семь премьер в сезон, я много играл.

– Почему же удрали из города невест?

– Сазонтова позвали главным режиссером в Свердловск, в академический театр. И я поехал с ним. “Оттуда, – говорит, – вернемся в Москву”. Но в Свердловске – сложный театр, там не любят пришлых, вся труппа в основном – выпускники свердловского училища. Что-то я там играл, но атмосфера мне не нравилась. А самое главное – мне не понравился город. Ни город меня не принял, ни я город. Мне там было жутко. И через полтора года решил уходить. Так получилось, что в этот момент Юрий Валентинович Томашовский в Петербурге организовывал “Приют комедиантов”. А мы с ним были знакомы еще по Москве – он в ГИТИСе учился. Кто-то ему рассказал, что я в Свердловске. По его приглашению прилетел в Питер, посмотрел спектакль в этом маленьком подвале на 70 человек, который был на улице Гоголя, – мне страшно понравилось!

– Через полтора года за стенами “Приюта” вы сделали моноспектакль “Веселенькое кладбище”, который сделал вас знаменитым не только в Питере – вы объездили с ним несколько фестивалей, показывали его в России и за границей. Как выбираете материал?



– Для меня было принципиально, что я сам для себя сочинял моноспектакли. Брал собрание сочинений Антона Павловича и… У меня все моноспектакли – большие монологи. У меня нет описательных кусков. Законы драматургии ведь все равно существуют. И в моих моноспектаклях – только прямая речь. Я литературный театр делать не умею, это прекрасно умеют делать другие – Юрский, Филиппенко. А я строю моноспектакли так, чтобы у меня не было времени читать литературные куски. В “Веселеньком кладбище” меня в начале 90-х увидел режиссер Ростислав Горяев и пригласил в Александринку. Хотя я всю жизнь работал, как каторжный, без простоев, но был период работы в Александринском театре, когда меня использовали только как костюмного героя. Делал я это неплохо (как говорят), но не испытывал удовлетворения, поскольку в таких ролях – никакого самовыражения. Тогда у меня возникло желание показывать моноспектакли. На большой сцене Александринки два моих моно – “Русская народная почта” и “Веселенькое кладбище” – составили один спектакль “Комната смеха”. Высказывал то, что по внутреннему, актерскому ощущению недовысказано. А сейчас уже не делаю моноспектаклей, потому что мне действительно хватает возможностей смовыразиться. Такой классный репертуар! Только мечтать можно.



– Вы, в частности, заняты во всех спектаклях, которые ставят на Александринской сцене европейские режиссеры. Каковы ваши впечатления от встречи с европейской режиссурой?

– Европейская режиссура – это когда нет застольного периода. Нам сначала объясняют, КАК сыграть, а уже потом – ЧТО. Сначала придают форму – уже готовые мизансцены. А КАК – дело актера. Актер домысливает, оправдывает. Мне это необходимо, как воздух. Поэтому мне так удобно работать с Валерием Владимировичем Фокиным – я сразу понимаю, ЧТО. А уж КАК рождается в процессе репетиций. Если я не знаю, ЗАЧЕМ, мне очень сложно выходить на сцену. Зоны пустоты очень ощутимы для меня. Скажем, в спектакле Оскараса Коршуноваса “Укрощение строптивой” я – в роли актера с нелепым париком образца XVIII века на голове. Почему такой парик? Чтобы оправдать парик, произношу фразу из “Моцарта и Сальери”: “Ты выпил без меня”, – импровизирую. Кроме того, западный актер приходит на репетицию, зная текст. Зачем? Его легче учить в действии, в жестах, в движении. А вот Кристиан Люпа – я долго не мог понять его систему. Он колдует! Сначала очень долго говорит – и мы недоумеваем. А потом понимаешь, что пока он говорит, вкладывает в тебя очень многое. И когда ты выходишь на площадку, у тебя впечатление, что ты уже два месяца репетировал. Если коротко, Люпа ставил задачу: научиться мыслить мыслями персонажа. Я считаю, что это – высший пилотаж, когда я на сцене даже размышляю, как персонаж. Особенно в такой молчаливой роли, как Дорн. Дорн говорит раз от раза по фразочке, а в остальном – молчание.

– А как сложилась работа над ролью доктора Астрова в спектакле американского режиссера Андрея Щербана “Дядя Ваня”, который москвичи увидят в ноябре?

– До сих пор еще “качает” этот спектакль. Главное, что Щербан ведь перенес на нашу сцену этот спектакль, который он уже ставил в Америке и в Венгрии. Перенос – это всегда сложно для актера. Это похоже на массовый ввод. И нам просто не хватило времени, чтобы рисунок, который он предложил, оживить и сделать своим. Не могу сказать за всех, но по себе знаю: редко бывает, что этот спектакль идет, как по рельсам. Чаще – неровно идет. У меня совершенно другие взаимоотношения с Астровым, в отличие от тех, которые предложил режиссер. Скажем, для человека американского не очень понятно, что такое русский запой. Он не придает значения тому, что Астров говорит: “Принеси-ка мне рюмку водки!”, а в следующий момент он уже в свинью пьян. Рюмка водки для человека завязывающего, а потом развязывающего – неизбежный трехмесячный запой. Щербан какие-то внутренние вещи менталитета русской жизни просто недопонимает. Не просто страсть, увлечение Еленой, не просто романчик или увлечение от скуки деревенской жизни, а отчаянная попытка вырваться из того состояния, в котором он находится.

– На качестве вашей работы не сказывается качество партнера?

– Как-то одна народная артистка Александринки сказала на репетиции режиссеру, показывая на меня: “Мне этот актер не дает того, что надо”. Я ей сказал: “Играй настолько, насколько я тебе даю”. Лучше не будет. И также я считаю, что, если у кого-то есть потолок, который ниже твоего, а моя оценка зависит от него, я лучше дофантазирую эту оценку. И сыграю то, что требует режиссер. Но винить партнера не буду. Так нас учили. Это у меня в крови. Партнер никогда ни в чем не виноват. Партнер всегда хорош. Тем более что в Александринском театре хорошая труппа.

– Есть ли драматурги или роли, которых вам не хватает?

– Мне не хватает Островского. Я его играл так мало! А это мой любимый драматург. И то, что в Александринке нет ни одного спектакля по Островскому, – обидно. Наверное, Валерий Владимирович Фокин его не очень любит. Я так мечтал сыграть Карандышева! А от меня он ушел навсегда. Но у Островского еще есть много стариков! Я все время говорю, что хочу начать играть благородных отцов. А мне все дают несостоявшихся женихов.

– Какие были амбиции, когда вы учились?

– Мне настолько всегда нравилось играть, что никаких амбиций не было.

– Поступили легко?

– Не думал, что поступлю. В те годы конкурсы были в Щуку о-го-го какие. Поступил сразу, с первой попытки, но попытку предпринял очень поздно – в 23 года.

– А что делали до этого?!

– Работал на стройке, деньги зарабатывал. Хотелось свободной жизни. Плотником-бетонщиком работал. Получал 350 рублей. По советским временам это – огромные деньги. Их не оставалось от получки до аванса – но это уже другой вопрос.

– Как же решились от такой сладкой жизни – в студенты?

– Устроился монтировщиком в театр в городе Владимире. А там работал замечательный питерский режиссер Михаил Морейдо. Он, вообще, любил выпивать и общаться с монтировщиками – артисты могут “заложить”. Я как-то поделился с ним своей мечтой стать актером, а он и говорит: “А чего же ты не попробуешь?” Я: “Даже не знаю, где, чего, как?” Он рассказал, какие есть училища. И что надо подготовить басню, стихотворение и прозу. Кое-что я ему почитал, он меня направлял. Шукшина, помню, читал – так как я деревенский, мне это было ближе. И поехал поступать. А у моего худрука Марианны Рубеновны Тер-Захаровой был принцип: она считала, что необязательно принимать людей только после 10-го класса, надо набирать и постарше, когда человек идет в профессию осознанно. И любила брать приезжих – 80 процентов курса были приезжие. На курсе я считался “характерным артистом с уклоном в интеллектуальность”.

– В интеллектуальность? Вы ведь, насколько я могу понять, до поступления в Щуку были гуманитарно необразованны?

– Марианна Рубеновна Тер-Захарова на первом курсе мне сказала: “За четыре года ты должен из Шатуры уехать в Петербург”. Чтобы играть не шукшинских героев, “…которых ты и так сыграешь – сапоги надел и пошел”. Она мне давала Сирано де Бержерака, пожилого профессора, писателя в “Униженных и оскорбленных”, в “Доме с мезонином” – художника.. А подготовка к таким ролям, естественно, требует какой-то… ну хотя бы сходить и посмотреть, как художники рисуют! Это был чисто педагогический вопрос. Так как у меня многое было пропущено, то я шел быстрыми темпами. Лошадиными скачками! Мне настолько повезло с педагогами! Опять же, что касается Щукинской театральной школы: фундамент весь там. Как меня учили работать над ролью, так я до сих пор делаю. Переписываю роль и справа пишу то, что говорит персонаж о себе, слева – что говорят о нем другие персонажи. Вот так нас учили – тетрадь пополам. И потом – анализ: что может персонаж про себя врать, в каком состоянии он это говорит, кто из героев может на него наговаривать… Для меня весь кайф – в расследовании характера. Поэтому профессия никогда мне не надоест и не кажется скучной. Все время сталкиваешься с новым человеком. Разгадать нового человека – сыграть новый характер. Для меня это высшее назначение актерское – искусство перевоплощения.



– Помните, как это получилось в первый раз?

– На втором курсе у нас был такой предмет – “Этюды к образам”. К “Вдовьему пароходу” Грековой мы должны были делать этюды: герои повести в ситуациях, которых нет в повести. Не отрывки из повести брать, а фантазировать, как эти люди могли бы встретиться друг с другом просто на улицах, в магазинах. Я был распределен на роль 75-летнего профессора. Какого-то доктора физико-математических наук. Перед показом на занятии мы шли в костюмерную, одевались подобающим образом, мне нашли очки и портфель. И замечательный педагог Юрий Васильевич Катин-Ярцев подсказал правильный ход. Занятия у нас были длинные – по 3 часа, и он посоветовал мне показывать свой отрывок последним. А два с половиной часа просто ходить по лестницам, пытаться разговаривать с сокурсниками, с педагогами, зайти в библиотеку – в этом же характере. И вот я переодевался и два с половиной часа пытался ходить сутулым, уставшим – у меня долгое-долгое время не получалось! Месяца два! Неорганично, голос молодой… Но главное качество педагога – терпение. Юрий Васильевич обладал этим даром – он терпел и верил. И в какой-то момент – прошло, может, два с половиной месяца – я выхожу на какой-то этюд и себя не узнаю. Голос задребезжал, еще что-то такое… Закончил этюд, он говорит: “Слушай, случайность или нет? Давай завтра еще то же самое!” И я уже выхожу с другим этюдом – и все получилось, уже влетел в этот характер! До сих пор часто пользуюсь этим приемом.

– Есть ли роли, в которые вы входите мгновенно, пересекая черту закулисья?

– Сейчас нет, потому что играем классику. Но я ведь застал и период советской драматургии! Тогда можно было и вообще не выходить на сцену… Входили-выходили и прямиком бежали в ресторан.

– А проваливаться сквозь сцену Александринки приходилось?

У меня была одна провальная роль в этом театре – Яго. И спектакль был неудачный. Вся пружина действия Яго основана на зависти. Ничего не поделаешь – завидует он. А я от природы лишен этого чувства. Никогда никому не завидовал! А уж в профессии-то точно. И найти в себе подмену этому чувству было безумно сложно! Пытался подложить что-то похожее – ревность, – но все равно это не то. Я все равно не понимал, почему? Ну не назначили его полковником, назначили какого-то Кассио… На что обиделся? И столько жизней потратил на что? Мы к тому же не сошлись с режиссером в ощущениях – если родная жена Яго, когда узнает, что он сделал такую подлость, говорит: “Не может быть! Я знаю Яго двадцать лет”, – значит, нельзя играть его подлецом. Его же все любят, он же – душа компании. Эдакий Денис Давыдов. Рубаха-парень, а не изъеденный изначально завистью! А я выходил на сцену, и меня сразу корежило: “Ах, как я завидую…”

– Никому не завидуете – считаете себя счастливчиком?



– Считаю, что очень удачлив! Мне просто нравится жить – и все! Я был бы, наверное, счастлив своей судьбой, будь это Иваново до конца жизни, или будь это Свердловск. Абсолютно! Сколько я видел счастливых людей в этих городах, которые всю жизнь там проработали и не чувствовали себя ущемленными, и не чувствовали комплексов. Для меня место работы, по большому счету, не имеет значения – есть хорошие актеры в провинции, есть и плохие в столицах. Знаете, когда я уже переехал из Свердловска в Петербург, вдруг приезжает ассистентка со Свердловской киностудии. Мы, говорит, посмотрели такой-то спектакль и хотим вас пригласить в картину Свердловской киностудии. А что же вы меня не звали, когда я там полтора года работал?! Я всего третий месяц работаю в Питере, что случилось со мной, что вы едете за 2000 километров, ищете здесь артиста?! Даже сценарий не стал читать. А сегодня к тому же у меня есть студенты – уже несколько лет преподаю. (Я и раньше пытался преподавать, но мне не хватало того самого терпения. Ушел тогда, чтобы не поубивать их всех! Почему они не делают так быстро, как я объясняю?! А потом вспомнил Юрия Васильевича, который два месяца терпел меня, когда я ходил стариком. Теперь у меня это терпение появилось.) Студенты компьютеру меня обучили, сленгу своему – я их уже понимаю. Общение с ними дает такую энергетику!

– Нынешний ваш сезон в театре – юбилейный. Двадцать пять лет на театральной сцене…



– …и ни разу не брал больничный!

– Праздновать юбилей будете?

– Нет. Единственное – наверное, сыграю свой моноспектакль “Веселенькое кладбище”. Я его периодически поигрываю – для удовольствия – в “Бродячей собаке”. Для рузей.