Пресса

Александринский театр показал в Москве спектакль “Укрощение строптивой” по пьесе Вильяма Шекспира в постановке литовского режиссера Оскараса Коршуноваса. Соответственно и команда собралась из Вильнюса: сценограф Юрайте Паулекайте, художник по костюмам Агне Кузмицкайте, композитор Гинтарас Содейка, художник по свету Еугениюс Сабаляускас.


Спектакль навел на размышления о том, как меняется со временем и возрастом мироощущение режиссера. Когда-то Оскарас Коршуновас покорял языческим звучанием своих спектаклей. Какое-то время назад в Вильнюсе было немало людей, которыми он воспринимался как некое знамя современного литовского театра и во имя которого можно было свергнуть с пьедестала классика Някрошюса. Человек мужает, обретает новый опыт, но когда он в зрелом творческом возрасте стремится быть революционным и авангардным, выглядит это странно и скорее отсылает в арьергард.


На сцене стараниями сценографа Юрайте Паулекайте выстроен странный мир, в котором мало воздуха. Заселен он бюстами великих людей всех времен и народов: от Сократа до Пушкина с Достоевским, а также ритуальными принадлежностями в виде гроба, что всегда производит самое неприятное впечатление и к чему без особой надобности вряд ли стоит прикасаться. А здесь ее нет. Но зачем-то герои залезают в гроб, производит это совсем не то впечатление, которого, вероятно, добивался постановщик. Задействованы также манекены, лишенные голов, но облаченные в костюмы. И стоит персонажам подойти к ним, подставив собственную голову взамен недостающей, как возникает масса возможностей для игры, что Коршуновасом умело использовано. Все это придает происходящему живость и лишнюю долю условности.


“Укрощение строптивой” можно считать состоявшимся спектаклем, если есть в нем главная пара – Петруччо и Катарина. А они в Александринке есть, хотя и весьма необычные. Дмитрий Лысенков вряд ли когда-либо мог даже мечтать о такой роли. Она ему как будто противопоказана уже по чисто внешним параметрам, но только не по психофизике. Обычно Петруччо играет какой-нибудь видный и статный актер, брутальный мужчина. Дмитрий Лысенков не из числа таких. Он юркий, прыткий, способен на любую проказу, и, кажется, ему не по силам завоевать сердце своенравной красавицы Катарины. Александра Большакова, которая ее играет, хороша собой, пластична, и она плоть от плоти нынешнего дня. Шекспировские времена с ней как будто мало сочетаются. Но это, кстати, веяние времени, когда намеренно на роли шекспировских героев приглашают актеров, в которых так ощутима жизнь нынешних улиц. К примеру, на закрытии недавнего Венецианского кинофестиваля показали экранизацию “Бури” Шекспира, осуществленную Джулией Теймор, постановщиком бродвейского спектакля “Король Лев” и такого фильма, как “Фрида”. На роль Миранды она пригласила совсем уж простенькую и, казалось бы, невыразительную актрису, которой самое место в картинах про современных подростков. И это стало основополагающим обстоятельством. Экспериментам над Шекспиром несть числа в театре и кино. В той же “Буре” роль Просперо играет не мужчина, а женщина, да еще какая – блистательная и выразительная актриса Хелен Миррен. Постановщик упорно стремился создать некое андрогинное существо, лишенное пола, Джулио Теймор занимал гендерный вопрос как никакой другой. И это сместило многие аспекты и акценты. Калибан – темнокожее существо, словно обмазанное лечебной грязью, и это, по замыслу режиссера, вулканическая лава. Но многих самых радикальных вещей, если они не психологического толка, в кино достичь гораздо проще, чем в театре, где нет такого внушительного арсенала технических возможностей. Театр не столь оснащен, и требуется большая убедительность в тех или иных экспериментах за счет человеческого ресурса.


Пара Петруччо и Катарина у Коршуноваса справляется с поставленной перед ней задачей. К тому же искра постепенно возникающей страсти в них ощутима, что важно. И принимаешь их такими, какие они есть, со всеми странностями их любви и характеров. Коршуновас ставил о том, что мечта достижима, главное – проявить инициативу и быть креативным. Но сонму иных персонажей не вполне удается работать на эту идею, существовать среди затейливой перегруженности сцены в обилии чисто режиссерских ухищрений. А уж начало спектакля, когда появляется якобы человек из зрительного зала, которого пытается утащить со сцены билетер, а он не уходит, пьет из бутылки и рассказывает о своей девушке, которую так любил, а та его покинула, – все же слишком популистский ход. Но кто-то из зрителей “клюнул” на эту уловку, выкрикнул из зала: “Хватит! Дайте начать спектакль!” Вполне вероятно, что это тоже запланированный “зритель”, подсадная утка. Странный персонаж из нашей жизни, отговорив свой некраткий монолог, сознается, что он тоже артист и сейчас примет участие в спектакле. Честно говоря, все это так неоригинально и отработано театрами сполна, что выглядит банально, а уж в случае Коршуноваса просто удивляет. Он всегда был носителем своей неповторимой и непременно литовской поэтики, которая была его опознавательным знаком и давала немало возможностей для самых неожиданных прочтений, да просто завораживала. А теперь Коршуновас словно отказался от прежней своей жизни и пошел проторенными тропами, ставя так, как ставила бы масса других режиссеров, которые никогда не обладали только им свойственными чертами и индивидуальностью. Да и сам Александринский театр распрощался с привычным лицом, примерил странные одежды, попытался быть современным и оказался старомодным в этой своей попытке.