Пресса

Что заставило вас сегодня, в наше время, обратиться к Еврипиду?


Однозначно ответить не могу. Я выбираю пьесу каждый
раз по-разному. С «Электрой и Орестом» длинная была история. Началась она с общекультурного моего любопытства.
Я уже много лет ставлю самую разную драматургию, но никогда ничего из античности. Решил попробовать. Но мне было скучно перелопачивать одному горы античных текстов, поэтому я решил сделать это вместе с артистами. Мы читали все подряд: Эсхила, Софокла, Еврипида, мы стали
вспоминать, изучать и восстанавливать родственные связи между мифологическими персонажами, сравнивали манеры, язык драматургов и переводов. В результате остановились
на двух пьесах Еврипида. Видимо, во мне как в режиссере
психологической школы отозвалась больше поэтика автора, который впервые стал закладывать некие психологические отношения.

Современному искусству свойственна боязнь трагического. Трагедию зачастую превращают в трагифарс или в драму. Вы ставили свой спектакль как абсолютную трагедию?


Думаю, определять это дело теоретиков. Я стремился, чтобы зритель пережил сострадание и страх. По-моему, эти вещи всегда сопутствуют трагическому. Удалось ли нам это в достаточной для трагедии степени — не знаю. Я, конечно же, драматический режиссер и уверен, что местами спектакль наш превращается из трагедии в драму, но, надеюсь, что в итоге мне все-таки удалось
сохранить главные жанровые черты трагедии. Это должно пройти через зрителя как какой-то момент очищения. К этому мы стремились, и, надеюсь, это все-таки происходит, потому что так получилось, что «Электра и Орест» — это очень про сегодня и очень про нас.
А вы можете как-нибудь объяснить причину тенденции «боязни трагического»?

Конечно, но только самым общим образом. Наверное, это все-таки свойство времени и сегодняшнего сознания. Наверняка в основе всего лежит изменение внутреннего склада творцов. Люди, творящие на сцене, внутренне теряют способность цельного трагического мировосприятия. Конечно, драма от нас всегда на расстоянии вытянутой руки. Хотя для многих на вытянутой руке только ирония и боязнь впасть в пафос. Вообще, пафос — то, чего боятся больше, чем пошлости и дурновкусия. Хотя это далеко не синонимы. И я — консервативный провинциальный режиссер — пафоса не чураюсь и с наслаждением им грешу.


У вас в Воронеже своя камерная публика, хорошо знающая ваш театр и любящая его. Насколько сложно показывать свои спектакли новому зрителю? Изменяются ли они от этого?

Конечно. Я много раз участвовал в фестивале «Золотая Маска
». И это совершенно незавидное испытание. Хотя все зависит от внутреннего склада человека: кто-то обожает свое творчество,
а я к своему отношусь критически. Для меня извлечение спектакля из его контекста и перенос в другое пространство еще сильнее обнаруживают его несовершенство. Как правило, преодолеть
это мне не удается. Поэтому мне абсолютно достаточно заинтересованной, многолетней и разнообразной
реакции воронежской публики. Она воспринимает
все: От Шиммелпфеннига с Макдонахом до Расина и Еврипида. И прекрасно. В Москве есть два десятка очень авторитетных для меня зрителей, и мне интересно и волнительно представить на их суд свои работы. А в целом в столице, перекормленной зрелищами, отношение к театру гораздо более потребительское.
Знаете, так вот, когда на бегу: «Ага! Понятно! Дальше!» — в таком ритме воспринимается та лавина спектаклей, которая сваливается на московскую
околотеатральную публику. Это люди, у которых
рецепторы и центры восприятия притуплены. Их надо или серной кислотой раздражать, или разрядом электрического тока. Мне кажется, что можно вполне спокойно и адекватно работать и находить понимание
и реакцию за пределами столицы.