Пресса

14 ноября 2011

Режиссер Богомолов: «Ханжество вызывает у меня агрессию»

Наталья Морозова | Lifenews

Лауреата театральных премий, экспериментатора Константина БОГОМОЛОВА называют одним из перспективнейших на сегодняшний день среди молодых (и не очень) режиссеров.

Телеграфу удалось побеседовать с ним в Риге во время осенней сессии театрального фестиваля «Золотая маска» в Латвии», в рамках которого были показаны спектакли Московского театра под руководством Олега Табакова «Старший сын» и «Волки и овцы» в постановке этого режиссера.


Табаков не рискнул


— Константин, в обоих гастрольных спектаклях у вас интересно играет Яна Сексте, бывшая рижанка, воспитанница Олега Табакова...

— С Яной Сексте я все наши «подвальные» спектакли сделал на Малой сцене «Табакерки» и на Большой сцене — «Чайку», где у нее роль Маши. Этим летом Яна поехала со мной в Петербург репетировать «Лира», и в сентябре мы выпустили спектакль. Ваша Татьяна Бондарева тоже участвует. Она очень талантлива, надеюсь, это не последний мой с нею спектакль. В «Лире» играет персонажа, который начинался как французский король, а в процессе репетиций вырос в одного из главных героев. Спектакль пошумел и продолжает шуметь. Надеюсь, привезем его в Москву и у него будет довольно приличная фестивальная судьба.

— Табаков не рискнул выпустить этот спектакль у себя?



— Не рискнул даже в том виде, в котором он задумывался, гораздо более мирном. У него свое видение репертуарной политики, эстетики театра, и художественный руководитель имеет право отбирать.


Это подмена


— Критика утверждает, что главный посыл ваших версий пьес «Волки и овцы» и «Король Лир» — антитоталитарный, антиклерикальный, антифашистский...



— «Волки и овцы» — довольно ироничная вещь. Там имеются антиклерикальные мотивы, антирелигиозная история, которая есть и у Островского. Она подана без пафоса, с достаточно мягкой интонацией. Это не какие-то там брехтовские дела. Мои «Волки и овцы» — вполне жизнерадостное, веселое, мягкое зрелище, такой театр развлекательный, для меня. А мой «Лир» — зрелище совсем другое, очень провокативное, очень злое, агрессивное по отношению к зрителю. И по отношению к тем зрительским ценностям, которые на самом деле и не ценности, — поэтому их надо разрушать.



— Например?



— Да много чего... В спектакле речь идет о советской истории, периоде с 1941 по 1945 год, о войне. И там очень жесткие вещи, которые могут быть не приняты. Ханжество довольно сильно развилось последнее время, оно у меня вызывает агрессию, я ее выплескиваю.



— Зрители тоже на вас агрессию выплескивают?



— Бывает. Ну и прекрасно! Если человек сидит в зале и его раздражает то, что там происходит (сущностно, по мысли, по энергии, которая идет), — это здорово! Если на спектакле полярные реакции, от восторга до ненависти — для меня это самая высокая оценка.



— Вокруг более чем достаточно того, что раздражает и приводит в ярость, а тут и в театре стремятся вызвать в тебе агрессию...



— А если тебя реальность раздражает, если с этим невозможно жить — что ж ты живешь, спрашивается?! Не пытаешься исправить? Самое страшное, невозможное и неправильное, что может сделать театр, — это если люди видят на улице ужас, приходят в зал, получают укол анестетика, спокойно идут домой и засыпают сладко. Забыв о том, что они видели на улице. По-моему, это путь к катастрофе. Социальной, человеческой и прочей. И мы этим путем, кстати, идем, по большому счету! Мне хочется спросить: «Ребята, а вы хотите как-то изменить, может быть, реальность? Вам для этого искусство нужно, чтобы забываться?» Это подмена. «Над вымыслом слезами обольюсь» — это про другое. Не про то, что давайте больше позитива. И кстати — слезами...


Иначе это песни у костра



— Ваш вампиловский «Старший сын» — постановка психологическая, всеми приемлемая, так скажем?



— Да, и этим меня крайне раздражающая всегда...



— Но с такой классикой, как, например, «Волки и овцы», «Отцы и дети», «Король Лир», вы обходитесь весьма вольно. В «Лире», допустим, у вас женщины играют мужские роли, мужчины — женские, действие вы переносите в ХХ век, смешиваете разные жанры, разные тексты, оставляя от шекспировских процентов 60. Вас, наверное, уже можно называть апологетом осовременивания классики?



— Я не считаю это осовремениванием. Вообще, театральная работа должна разделять, а не объединять. Творческий акт неизбежно должен вносить раскол, а не объединение. Иначе это песни у костра. Творчество, искусство либо причиняет боль, либо работает анестетиком. Но мне кажется, во-первых, что теми, кто говорит об осовременивании классики, зачастую просто неумело считывается сценический текст. А он, как правило, лишен конкретики времени. Есть набор примет из разных десятилетий, и нельзя сказать, что действие перенесено в 60-е, 70-е, 80-е, 40-е или 30-е годы. И во-вторых, в этом уже нет признака социальности. Люди, одетые в костюмы 60-х, 70-х годов, — это ведь не люди 60-х, 70-х на сцене, а некие магриттовские люди (Рене Магритт, бельгийский художник-сюрреалист. — Прим. ред.). Это время, которое обрело черты магриттовского человека, и это костюмы магриттовские. Только вот у Магритта котелки и костюмы, галстучки и белые рубашки, — а у меня это тапочки тертые, кофточки (как на Сарафанове в «Старшем сыне»), брючки никакие, какие-то юбки на женщинах, блузки... Точно так же, как предметы быта — всякие радиолы и прочее, — это тоже не социальные признаки, не признаки времени. Это некая среда, достаточно уже абстрактная...

Остановить эскалатор



— Для чего же тогда все это?



— Есть вещь чрезвычайно важная, на мой взгляд. Выдергивание, изъятие истории из обстоятельств эпохи позволяет добиться очень важной для меня вещи (если получается, конечно) — сбить восприятие зрителя. Знаете, зритель ведь заходит в зал, как на эскалатор. Предполагается, что «эскалатор» движется — и зритель видит интеллектуальное зрелище. Если же он вдруг останавливается, у зрителя, как у человека на эскалаторе, все равно происходит какое-то движение физическое. Ведь даже когда сходишь с эскалатора, зная, что он стоит, тело твое живет так, будто он движется...


Можно сбить зрителя с привычных штампов восприятия. Остановить эскалатор — и не дать ему прокатиться. Заставить работать, перестроить физику, перестроить свою психику. С другой стороны, это возможность заставить современных русских артистов перестать петь чеховские или иные тексты классической литературы. Перестать относиться к своим персонажам как к людям другой эпохи, которые не писали, не какали и жили и думали по-другому. Точно такие же были люди, меняются обстоятельства, но не меняется человеческая природа. Но на сцене, надевая чужой костюм, который не носим в жизни, мы начинаем и разговаривать как-то неестественно... Поэтому здесь нет попытки упростить ту или иную историю. Есть попытка сделать ее по-другому звучащей.

оригинальный адрес статьи