Пресса

Колесная лирика

Специальный проект фестиваля «Золотая маска» — «Премьеры Мариинского театра в Москве», который традиционно начинается задолго до официального «масочного» расписания, — открылся двумя конкурсными показами оперы Родиона Щедрина «Мертвые души» в постановке режиссера Василия Бархатова. Спектакль выдвинут на премию в нескольких номинациях, и в некоторых претендует на лидерство. Например, в номинации «лучшая работа художника». Выразительную конструкцию, благодаря которой все театрально-музыкальные перипетии постановки приобретают дополнительный смысл, а он, в свою очередь, вырастает до глобальных размеров, придумал сценограф Зиновий Марголин.

Опера Щедрина устроена как серия сатирических сцен, мастерски проложенных почти отдельно существующей сюитой квази-народных номеров, которые звучат в исполнении народных голосов. В 1976 году, когда опера была только написана, и в 1977-м, а потом 1978-м, когда она была поставлена Борисом Покровским и Валерием Левенталем сперва в Большом театре, а потом в Кировском, ее язык и метод были громогласно актуальны. В ней ловко смешаны корректное авангардистское письмо (уже почти классическое для своего времени) и прихотливый, сделанный в духе шестидесятничества-семидесятничества слой неофольклоризма. Щедрин цитат не использовал, а пересочинил народные песни так, что, накладываясь на язык середины XX века, они звучат действительно подлинно.

Сегодня опера Щедрина — едва не забытая советская классика, она не шла на сцене 30 лет и наконец была включена в щедринский проект Валерия Гергиева вслед за балетами «Конек-горбунок», «Анна Каренина» и оперой «Очарованный странник». И несмотря на солидный возраст сочинения, его звучание все так же трудно для публики. В антрактах масочных показов зал пустел, а иностранцы спрашивали: «Почему люди уходят? Для местной публики это слишком современно?» И да и нет. Топтание на месте ритмов и речей, их угловатые движения — никак не традиционное оперное бельканто, несмотря на его следы в партии Чичикова (героического Сергея Романова). Кинематографические наплывы грозных диссонансов на народные плачи, которым Гергиев придает особую плавность и энергию, — отнюдь не хоры и ансамбли в известном духе. В то же время в происходящем слышится что-то столь архаическое, что упрекнуть спектакль в излишней модерновости невозможно. И материал, и постановка так предсказуемо гармоничны, что кажутся классическими. Бархатов с деловитым юмором подробно инсценирует чичиковские диалоги. У Манилова герой встречает пару сладкоголосых пчеловодов, в доме у Коробочки (тетки-надсмотрщицы) — стайку швей, таджичек-нелегалок, покуривающих в уголке во время разговора. Ноздрев — гуляка и игрок в окружении пьяниц и проституток. Собакевич — генсек с трибункой на фоне говорящих (поющих) греко-римского вида бюстов предков.

Плюшкин у Щедрина — меццо-сопрано, маленький привет барочной опере. Плюшкин Бархатова — нищенка с тележкой, привет кинорежиссеру Рязанову. Исполнители, как часто бывает в гергиевском театре, справляются со своими необыкновенными задачами зубодробительно в вокальном смысле и бодро, даже весело — в актерском. Масочные номинанты — Сергей Семишкур (грозно пьяный Ноздрев), Сергей Алексашкин (сам себе памятник Собакевич), Светлана Волкова (Плюшкин) — один другого убедительнее, хотя текст не всегда понятен, но в основном ведь и так хорошо известен. Но всего этого было бы недостаточно для цельности спектакля, если бы к дотошно неуютной музыке Щедрина и декоративным шуткам режиссера не добавлен был бы сценографический смысл — развернутый в пространстве образ заунывно громоздкой страны. Поперек сцены, между двумя огромными колесами чичиковской брички, которые со скрипом проворачивают действие все дальше и дальше, — движущийся пейзаж сегодняшней заснеженной России, голые деревья, полузаброшенные строения, безутешность и безвременье. Пейзаж сменяется на время то роем пчел, то бесконечными орнаментами, но возвращается с упорством и неизбежностью. Колеса снова скрипят, и народный голос кричит что-то обездоленное. Режиссура еще шутит, удивляет абсурдом и сутолокой, а сценография, ловя на лету пронзительную ноту, уже возвращает публику к гоголевскому первоисточнику.