Пресса

11 октября 2004

Новое дыхание

Никита Елисеев | Эксперт. Северо-Запад

Фестиваль "Новая драма" тем и занят, что ищет новый язык для сцены, новое дыхание для артистов

Когда-то, в пятьдесят лохматом году, великий драматург Евгений Шварц взял переписку Тургенева и Боткина и стал выписывать слова и словосочетания, которые не употреблял никогда. Результат его ошеломил. Таких слов и словосочетаний почти не оказалось. Изумленный Шварц записал в своем дневнике: получается, что мой язык - язык русской литературы 40-х годов XIX века. В этой записи не было ни футуристического отчаяния - мол, как же так? жизнь изменилась, люди говорят уже по-другому, а мы все еще по старинке; ни традиционалистского чванства - как ни портит русский язык окаянная современность, а мы все одно храним "великий и могучий" первой половины XIX столетия. Нет. Евгений Шварц просто констатировал факт.



Между тем для спокойной констатации этого факта нужна очень сильная воля и очень большая, обоснованная уверенность в том, что ты делаешь. Понимание того, что люди не так говорят, не так дышат, как ты заставляешь их дышать и говорить в своих пьесах, - печальное понимание.

Фестиваль "Новая драма"
Фестиваль этот занят поисками нового языка для сцены, нового дыхания для артистов. Проходит он уже в третий раз, из них дважды - в Санкт-Петербурге.

Поразительный успех Евгения Гришковца - что тут скажешь, лидера современной драмы - как раз и связан с тем, что драматург нашел язык, адекватный современности. Иное дело, что язык этот для меня невнятен и мне неприятен, но это уж мои проблемы - верно? Зато публика благодарно откликается на попытку драматургов говорить так, как говорят на улице. Впрочем, способность и готовность к благодарному отклику у современной питерской театральной публики изумительна. Я не говорю о смехе. Смеяться мы готовы в любой момент, лишь только почувствуем, что автор старается нас рассмешить.



Запомнилось несколько моментов, когда зал буквально зашелся от хохота, а я почувствовал... неудобство, что ли. Цитирую: "Что, в Германии нет соленых огурцов?" - "Нет. Только маринованные". - "Поэтому вы и войну проиграли..." Люстра звякнула от всеобщего веселья. Или: "Эстет... Трусы - белые, жопа - зеленая..." Здесь, правда, и я чуть улыбнулся. Забавно, правда? Но смех - это ведь такое дело - ну, истосковались люди по шуткам, что поделаешь... Вот, кстати! В неплохой постановке московского "Театра. doc" "Война молдаван из-за картонной коробки" (пьеса Александра Родионова, постановка Руслана Маликова, Татьяны Копыловой, Сергея Пестрикова) бомж читает вслух на сон грядущий анекдоты из газеты и комментирует прочитанное: "Хоть бы они на людях анекдоты проверяли..."



Я бы мог то же самое сказать о многих услышанных со сцены фестиваля "Новая драма" шутках, но на людях проверено: смеются! Впрочем, и серьезные, можно даже сказать трагические, произведения у нас воспринимаются с благодарной отзывчивостью. Пьеса Константина Костенко "Клаустрофобия", поставленная драматургом и режиссером Николаем Колядой в Екатеринбурге силами трех коллективов (Малого драматического театра, "Театрона" и "Коляда-театра"), - трагическая пьеса, по отношению к которой публика меня просто-таки потрясла своим терпением и благородством.
Терпение и благородство

В Питере тоже есть "Клаустрофобия", но это другая. В екатеринбургской "Клаустрофобии" речь идет о тюрьме и уголовниках. Правда, тюрьма и уголовники - всего лишь пропуск в гомосексуальный бордель. Просто ведь ни с того ни с сего не поговоришь о волнующих проблемах, а здесь - великолепный повод: трое мужчин без женщин. Пожалте - дичайшие сексуальные фантазии, одно изнасилование, одна голая мужская задница и одно убийство.

Причем нельзя сказать, чтобы представленное было вовсе безыдейно или внеморально. Нет - и идейка есть, и мораль прочитывается легче легкого: в камере - бухгалтер-растратчик; убийца, тщательно подчеркивающий свою садистскую гомосексуальность, и немой юноша, ограбивший ларек. Под конец пьесы выясняется, что убийца-то - добр душою и нежен по-настоящему, его уродливые социальные условия сделали злодеем; а вот бухгалтер-растратчик - злодей настоящий и без подмесу. Он-то как раз юношу насилует и убивает.

Кошмар, в общем. Все терпеливо смотрели и слушали пубертатные фантазии развращенного подростка. И вдруг в середине действия какая-то женщина на самом-самом верху поднялась с грохотом и проклятиями и покинула зал, по пути восклицая: "Нас здесь призывали к уважению, просили мобильники выключить, а с нами как поступают?" Доля истины в ее демарше была. Причепурилась, накрасилась, пошла в театр. А ей там голую попу показали и популярно объяснили, зачем женщины губы красят. Но ведь из всего зала нашлась всего одна!

А иранская пьеса Мехди Пуррезаияна "Три домика", поставленная Мехдрадом Райани и театральной труппой "Таджробе"? Нет, про это стоит рассказать, поскольку эта пьеса - одно из самых парадоксальных театральных впечатлений.

"Три домика"
Штука в том, что пьеса наверняка великолепная и представление великолепное. Одно оформление чего стоит! Скромное, аскетичное и в то же время фантастичное, величавое. Выгородка из множества зеркал; иногда зеркала повернуты к зрительному залу обратной стороной, к которой прикрепляют рисунки. У каждого зеркала - свечка. Свечки зажигают. Сцена становится глубже, таинственнее, прекраснее.

Но не было никакой возможности понять, по какому поводу по этой таинственной, прекрасной сцене мечутся двое мужчин и одна женщина, размахивают ножами, красиво поют и плачут в сопровождении ударных, клавишных и духовых. Они произносили монологи по-персидски, на фарси. Наушники были у всех. Но в наушниках слышался тихий-тихий, еле слышный девичий шепот. Причем девушка (для пущего садизма, наверное) попросила поначалу приглушить звук.

Некоторые приглушили, затем прибавили, но все равно ничего не расслышали. Иногда девочка замолкала и, покуда на сцене с южным темпераментом решали какие-то непростые проблемы, в наушниках слышалось только шуршание бумаг. Бедняга, видимо, искала нужную страницу. Потом-то я содержание узнал - расспросил у человека, который читал пьесу, и понял, что же я такое смотрел. Но ведь в течение двухчасового абсолютно непонятного действия - ни слова, ни вздоха в зрительном зале! Потрясающе...


Четыре особенности

Тихий, интимный шепоток неумелой переводчицы, по-моему, связан с одной из четырех особенностей современной сцены. Это тот самый поиск языка, интонации, адекватных современности. Ведь наш язык становится все невнятнее, бурчливее. Его-то и пытаются воспроизвести современные драматурги, режиссеры, артисты.

Иногда получается, а иногда... Лежат на сцене два бритых мужика и что-то бурчат. Первые три ряда смеются, а остальные улыбаются: не слышно ни хрена. Я понимаю - в жизни мы не декламируем, но ведь - сцена, не совсем же жизнь. Условности какие-то должны сохраниться? Тем более что иногда, набурчавшись вволю, артисты принимаются так орать, что подскакиваешь. Это уж по причине соблюдения равновесия. Если было слишком тихо, то поневоле прибавишь звук. С жизнеподобием тут мало общего. С новой современной интонацией - тоже. Такова вторая особенность современной сцены.

Третья особенность - важнейшая и интереснейшая. Это - мат. Я не против мата. Я, может быть, даже за. В конце концов, современная жизнь так проматеризирована, что вовсе игнорировать этот изгибчик не представляется возможным. Тем более, когда современные артисты матерятся виртуозно, смешно и, я бы сказал, невинно. Как Татьяна Копылова в пьесе Александра Вартанова и Руслана Маликова "Большая жрачка". Это работа "Театра. doc" - комедия или фарс про современное TV. Там все матерятся, но Татьяна Копылова матерится изящно - она вообще замечательная артистка. Я ее запомнил.

Ладно, в постановке про бомжей и телевизионных деятелей без мата не обойтись, но когда в пьесе Михаила Угарова "Облом off", поставленной Мариной Оленёвой в Пермском молодежном театре "Новая драма", лакей Захар (Эдуард Галеев) на вопрос барина Ильи Ильича Обломова (Евгений Пеккер) "Где письмо?" с ленивой лирической нежностью отвечает: "А х... его знает?" - я, признаться, был фраппирован. Такие нежности...



Вот и четвертая особенность - отсутствие занавеса. Но это, впрочем, даже не особенность, а общее место театральных постановок современности. Входишь в зал, а на сцене уже декорация, иной раз и артисты - там же на сцене. Дескать, вживайся зритель в предложенные обстоятельства, становись одним из полноправных участников действа. Но я все ж таки думаю, что какой-нибудь лихой театральный новатор вернет занавес в свой спектакль. Это будет так неожиданно, так смело, когда поднимется занавес (или раздвинется) и зрители увидят на сцене... театр.




Что понравилось...

Ну что я, право, разбурчался, как артист на современной сцене? Что-то ведь понравилось? Да. Удивительная пьеса "Потрясенная Татьяна" Лаши Бугадзе, поставленная специально для "Новой драмы" драматургом и режиссером Михаилом Угаровым. Ничего страшнее и смешнее я в современном театре не видывал. Знаменитый Владимир Сорокин, чьей заряженной на скандал, провокативной пьесой "Свадебное путешествие" завершился фестиваль, - просто детский писатель по сравнению с тем, что вытворяет Бугадзе.



Летает ангел и рассказывает истории. Самые разные. Весело смеешься над этими гротескными эксцентричными историйками, а потом "хихикс" застревает в горле: "Господи, - соображаешь в недоумении, - над чем это я так веселился? Жутко-с..." Одна только новеллка, давшая название пьесе, чего стоит!



Понравилась пьеса екатеринбургского драматурга Артема Северского "Скин". На фестивале была только читка. "Скин" собираются поставить в "Театре.doc" в Москве. Я, честно говоря, не представляю, как ее можно поставить на сцене. Не бог весть какая драматургия. Это, скорее, - сценарий фильма. Такие пьесы писались в 20-е годы в советской России и веймарской Германии - о невежественных, но смелых и добрых пролетарских парнях, сбитых с толку нацистской идеологией и погибших в борьбе за совсем не правое дело.



Однако искренность интонации и знание материала - жуткого, прямо скажем, - искупают драматургические недочеты. Честный, психованный, сбитый с толку, агрессивный, но... хороший парень - лейбл, фирменный знак фестиваля "Новая драма", его герой. Однако я поверил только в "хорошесть" героя Артема Северского. Может, потому, что Северский беспощаден к своему герою и точен в описании среды, его окружающей; может быть, поэтому я и поверил - такой через какие-то запреты не переступит и получит смертельный удар в висок от настоящего наци, через все запреты давно уже переступившего...



Хороша пьеса "Культурный слой" Вячеслава и Михаила Дурненковых из Тольятти. Один брат (Вячеслав) пьесу поставил, другой в ней сыграл. Одним из партнеров Михаила был замечательный, хоть и непрофессиональный, артист Олег Батищев. Придуман славный - тарантиновский, что ли - ход, когда рассказываются три истории, причем участники не подозревают, чем и как они друг с другом связаны. Это понимает зритель. Рождается настоящая метафизическая печаль, подкрепленная точным описанием обстановочки промышленного новостроечного города.




Отдаю должное

...Евгению Гришковцу, его таланту, умению слышать и слушать современную жизнь, но мне вовсе не понравился его спектакль по его же пьесе "Осада", поставленной во МХАТе им. А.П. Чехова. Это спектакль про осаду Трои. То есть, конечно, какая там Троя... Всем же понятно, что предстоит минимум лет десять осаждать. Северный Кавказ. Незамиренную Чечню.



У Гришковца вышло такое сценическое рассуждение в стиле группы "Любэ", но с отсылкой к героям древнегреческих мифов и косноязычной интонацией. Я бы так это перевел с языка сцены на бытовой язык: "Ну че, мужики, люди всегда воевали и будут воевать. И если уж влипли в войну, то, что уж там, - надо воевать, терпеть. Да вы же все свои мужики, наши, я ж знаю! И даже тот, кто скулит о мире, тот герой тоже. Придет время - он свое геройство покажет! Вы думаете, что такое мифы про войну Троянскую? Вот так приходили ребята с войны, ну и рассказывали разное, потом уж из этого эпос получился".

Приблизительно так я понимаю все, что наворотили на сцене Гришковец с Одиссеем (Сергей Угрюмов) в камуфляже, щуплым Ахиллом (Валерием Трошиным), толстым Агамемноном (Игорем Золотовицким) и нервным Менелаем (Александром Усовым). Полагаю, о ситуации в Чечне так говорить нельзя. Не знаю, как можно говорить со сцены об этой ситуации. Но что это никакая не Троянская война и сравнивать одно с другим нельзя - в этом я уверен. Впрочем, мало ли в чем я уверен. Владимир Сорокин вон сказку а la современная Чарская рассказал - про то, как еврейка, внучка садистки-энкавэдэшницы (Оксана Фандера), излечила от комплекса вины сына садиста-эсэсовца (Андрей Смоляков), а Эдуард Бояков вместе с Илзе Рудите эту чушь несусветную со всеми подобающими спецэффектами поставили на радость интеллигентной публике - и ничего. Хлопали...








оригинальный адрес статьи