Пресса

Кристиан Люпа вновь на «Золотой Маске»

Как и в прошлом году, фестиваль "Золотая маска" в проекте "Легендарные спектакли" представил работу выдающегося польского режиссера Кристиана Люпы. Год назад в Москву в рамках этого же проекта привозили вторую часть, - "Персона. Тело Мэрилин" - задуманной мастером трилогии. В этом показали третью часть цикла "Персона. Тело Симоны" (имеется в виду Симона Вайль, французский философ и религиозный мыслитель прошлого века).

Мне довелось несколько лет назад в рамках фестиваля и премии Евросоюза "Европа Театру" видеть во Вроцлаве еще и поставленную Люпой "Фабрику 2" об Энди Уорхоле. Тогда же с режиссером состоялся большой разговор, в котором Люпа обещал, что в его список "Персон" помимо Мэрилин Монро, войдут Симона Вайль и Георгий Гурджиев. Однако позднее режиссер задним числом назвал первой частью своего триптиха работу об Уорхоле, а от идеи поставить спектакль о Гурджиеве отказался, а очень жаль.

Отчего так хотелось, чтобы российский философ-мистик стал персоной театральной рефлексии польского мастера? Во всех трех вышеупомянутых спектаклях переживание телесного становится доминирующей идеей и чувством. Бремя тела есть состояние и для самих персон, и для тех, кто в них перевоплощается. Так Люпа как бы удваивает обузу тела в человеке.

Появление визионера Гурджиева, жившего духом, усложнило бы задачу и, скорей всего, заставило бы режиссера, возможно, стать более разнообразным, когда снова речь пошла бы о телесном.

Спектакль "Персона. Тело Симоны" не столько о той Симоне Вайль, что социально активно прожила тридцатые и начало сороковых годов ХХ века, той, что увлекалась левыми идеями, воевала на стороне республиканцев в Испании, сражалась во французском сопротивлении, сменила веру, разочаровавшись в коммунизме, и, будучи еврейкой, обратилась к христианству, но вне церкви. Не о той, которая умерла, надорвавшись от желания разделить страдания с узниками нацизма, ограничив потребление пищи до уровня пайка в гитлеровских концлагерях, в конце концов заработала туберкулез и умерла в 1943 году в Англии.



Люпа, как известно, никогда не ставит story. Однако дело не только в этом. В своей последней части триптиха он усложняет задачу актерам и, прежде всего, актрисе Малгожате Браунек, которая играет не саму Симону, а актрису Элизабет Фоглер, замолчавшую однажды в спектакле Бергмана "Персона". Люпа продолжает свой вымышленный сюжет с этой точки. Элизабет возвращается в театр, чтобы сыграть Симону. Усиливая вымысел, режиссер также умножает и документальное начало. Биография польской актрисы Браунек накладывается на биографию Фоглер: Люпа уговорил Малгожату вернуться в актерство. Напомним, что знаменитая польская актриса 1960-1970-ых годов однажды решительно порвала с театром и совершила паломничество в Гималаи, ушла в буддизм. Люпа убедил актрису возвратиться в театр и сыграть роль актрисы, играющей Симону.

Да в том и фокус, что сам процесс рождения спектакля и есть главный сюжет работы. На сцене - роды спектакля. Alter ego самого Люпы, его самоирония выражена в роли молодого режиссера Артура (Анджей Шеремета), который уговаривает актрису сыграть роль Симоны. Вот показано видео, в котором режиссер и актриса дают интервью журналисту. Но бодрого и оптимистичного диалога не выходит. Актрисе в тягость такое внимание прессы, потому что еще ничего не понятно. Режиссер нервничает, что вся затея в любой момент может сорваться. Помещение для репетиций - любимый Люпой то ли заброшенный ангар, то ли захолустное советских времен помещение, покрашенное грязно-голубым цветом, с дверью в туалет, с которой слетает когда-то белая масляная краска. Ржавые подтеки на стенах, металлическая кровать, накрытая грубым одеялом, - вот собственно почти все. Еще два выключателя в стене с рычагами, видавшими виды. Задник отдан экрану для видеопроекций.

Актриса приступает к репетициям, боясь впустить в себя Симону, она изводит истеричного режиссера своей неуверенностью и сомнениями. "Я старше - мне за шестьдесят, а ей 34", - бросает она свои страхи в пространство.

В ответ режиссеру надо показать власть хоть какую-нибудь, хоть самую мелкую. Монтировщики попадают под руку, и он визжит на них, показывает на часы, что уже все должно быть готово. На самом же деле он не знает, как пойдет дело. Он прибегает к манипуляциям и подставам. Партнера актрисы Макса (Адам Гралик), который должен сыграть Иммануэля, - с этим персонажем входит любовная тема, - режиссер уговаривает разбудить в ней чувственность, спровоцировать, чтобы она ответила на этот посыл всплеском сексуального желания. Режиссер ведет себя в этой сцене как мелкий бес, он комичен и почти ничтожен.

Чтобы пошел процесс, надо всех повязать, сделать зависимыми, дать волю темному началу, вырвать из плена рационального. Кажется, Макс понимает это. Начинаются репетиции, и вот тут, вероятно, и случается самое главное, происходит мучительное зарождение чувства, но между кем и кем? Максом и Фоглер или Иммануэлем и Симоной? Где заканчивается жизнь и где начинается театр? Где эта граница, есть ли граница и должна ли она быть, когда актеры преображаются в других людей, когда они колдуют, шепчут слова, чтобы найти то, что их переродит? Что это за состояние, в котором тело покидает один дух, чтобы на его месте родился другой?

Муки пограничного состояния Элизабет Фоглер особо изнурительны для актрисы. Вот она одна в полном изнеможении свернулась калачиком на железной кровати. Кажется, что она умирает. Но в этот самый крайний момент, который наступает за последним отчаянием актрисы, ей является Симона (Майя Осташевская), та, что с фотографии в круглых очках с милым лицом из тридцатых годов, - ее показывал нам режиссер в самом начале.

Эта ожившая Симона входит в жуткое пространство, включает свет, стоит у окна, заходит в туалет, чтобы налить стакан воды. Они ведут свой диалог: Элизабет рассказывает об отношениях с сыном, а Симона - с матерью. Симона подходит к кровати, ложится и обнимает ту, кто вызвал ее дух. На экране мы видим, как лампа, которая висит на сцене, затухает, а вслед за ней гаснет и свет в зале. Вторая реальность получила свои права.