Пресса

Ключевое слово

«Ставангер» — спектакль, въедающийся в мозг. На первом же золотомасочном показе в ЦИМе Богомолов добился того, чего хотел. Когда умирающий немой старик-паралитик (в исполнении молодого дюжего актера Гатиса Маликса), пылко произнеся монолог о том, как в своей подлинности и эгоизме открываются перед ним ждущие его смерти родственники, вынул из под себя горшок и начал разбрасывать пригоршнями коричневые фекалии имени Кастелуччи по стенам, какой-то зритель с воплем вроде «Как вы все такое говно можете смотреть!», громко топая, выбежал вон. Но крикун нашелся только один, все прочие, покидая зрительный зал во время спектакля, выражали возмущение только пластикой.

Нет, «Ставангер» вовсе не «Турандот», спектакль мною сильно любимый, хотя и совершенно мне непонятный, по которому скучаю до сих пор. Он проще, определеннее и грубее. Он создан по законам ленинской теории отражения, и артисты в финале примут издевательские позы и фамильярно сделают нам ручкой из-за стекла: мол, узнали себя-то, братья с сестрами, в полной своей красе, или не захотелось? Многим не захотелось. Многие выносили из зала на лицах поджатые губы, сурово нахмуренные брови, буравяще непримиримые взоры, изо всех сил открещивались от любых соответствий с богомоловской картиной мира.

В тесно заставленном мебелью фронтальном павильоне-витрине с приветом от Варликовского по задней стене с двумя дверями (одна не откроется никогда, и это похоже на привет от пряжковской «Запертой двери») кусочек спальни приткнулся к кусочку кухни, а через рабочую дверь перешел в кусочек гостиной. Примерно так сделана была Поповым знаменитая диагональ распластанной квартиры Бэмса во «Взрослой дочери молодого человека» Васильева. И если уж завершить перечень наиболее внятных приветов, «до кучи» следует добавить еще и Черную Стюардессу Эвериты Пьята, которая с выбитым глазом, прикрытым круглой черной блямбой на черной же тесемке, сильно смахивает всем своим существом на одноглазую Элли Драйвер из «Килл Билла». Так вот, в тесном от мебели павильоне толкутся персонажи, один из них с камерой, видео идет на плазменные экраны внутри павильона, все что-то говорят, а по верхней и нижней границам павильона бегут красные электрические буквы, напоминающие красно-электрический перевод зонгов в бутусовском «Добром человеке».

Я пришла домой и прочла пьесу Марины Крапивиной, от которой в спектакле мало что осталось. Ну, разве что обломок сюжета про уехавшую в Норвегию от надоевшего мужа и свекра-паралитика женщину и про облом ее мечты о спокойной жизни в северном раю с состоятельным господином. Остались и всякие диалогические физиологизмы с крепнущими членами, не мокнущей когда надо дамской промежностью и воняющими мочой мужскими брюками. Сюжет Богомолов вздыбил разнообразными сюрреализмами типа отрезанной в аварии головы падчерицы героини, которой пришили вместо утраченной голову бабушки, добровольно пожертвовавшей ее внучке. Там есть норвежский тролль, детская кашка из героина и множество всяких ужасающе-смешных залепух, превращающих действие в парад лихих аттракционов.

Актеры у Богомолова в «Ставангере» играют существ, похожих на зомби. Все персонажи тут — лишь оболочки без души, волокущиеся вослед своим жалким желаниям, у каждого морковкой перед носом маячит унылая маленькая прагматическая выгода по улучшению собственной отдельно взятой жизни, и больше никаких других смыслов для них нет. Здесь убита витальность, следы ее сохранились номинально лишь в бесконечно произносимых или пролетающих в красных строках матерных либо цивильных обозначениях детородных органов, но в реальности она и вовсе выпарилась из этих недочеловеческих существ. Недаром героиня Лауры Ерума время от времени ищет свою вагину, называя ее, впрочем, словом гораздо более привычным русскому уху. А когда находит, вагина оказывается деревянной доской с выжженными буковками «i love no way» и выжженной же неясно темной ложбиной. Эту доску натурально электрической дрелью будет буравить возбудившийся у артиста Сандиса Пециса только инструментом норвежский наркоман, к которому героиня приедет в попытке апгрейда своей судьбы. Так Богомолов предъявит нам интимный акт человеческого соития — железное сверло на крупном плане плазменной панели жужжа войдет в мягкое дерево.



Богомолов поставил спектакль о том, как в нашей жизни мелкое сжирает главное, как этот процесс исподволь меняет саму человеческую природу, мутирующую на наших глазах. Его следы очевидны в реальности, в чужих и своих, во мне самой, от этого больно. Теперь стала понятна логика появления вслед за латышским «Ставангером» мхатовского «Идеального мужа», мне неприятного и чуждого, где целиком осиликоненные, заботоксованные персонажи воссели на министерских стульях или денежных мешках, а потому окончательно утратили какие бы то ни было признаки человечности даже в их специфической любви и смерти. Но там-то все было до отвращения знакомо. Там Богомолов шалил и забавлялся, ломая своих нелепых персонажей, как надоевшие игрушки. А мне вовсе не было смешно, потому что пока в реальности их прототипы, шутя и смеясь, ломают наши жизни, нашу волю и нашу человеческую природу — кто распоряжениями по стране, кто приблатненным песняком, кто псевдопоэзией, похожей на силиконовый протез для неудавшегося бюста.



В «Ставангере» есть эпизод похорон умершего, наконец, старика-паралитика. Дюжий актер, его изображающий, садится на кровать, где до того героиня с норвежцем дрелили доску, и замирает в неподвижности. Одноглазая Черная Стюардесса объявляет момент прощания с телом. Сын, похожий у Каспарcа Карклиньша на каменного истукана, первым скорбно опускается рядом. И вдруг мертвец, дрогнув лицом, в неудержимом порыве родственных чувств объятиями вцепляется в сына, тот вырывается, долго и сильно бьет постепенно затихающего покойника. Так страшно это, когда они — взволнованный, любящий, порывистый труп и закостенелый безэмоциональный живой — сражаются друг с другом.

Чувство, похожее на отчаяние, таится в глубинах спектакля и делает режиссерскую манеру Богомолова в «Ставангере» мощной, умной, безжалостной — и горькой. Здесь он и вправду, согласно употребленной в спектакле песенке, «love» нас и эту нашу жизнь как-то «no way».



Но «love» тут ключевое слово.