Театральная компания ЗМ

Пресса

6 марта 2013

Программа «Новой пьесы» на фестивале «Золотая Маска»

Дмитрий Лисин | Журнал «Медведь»

Программа «Новой пьесы» открылась, естественно, спектаклем Константина Богомолова. Потому что новая пьеса прежде всего «новый спектакль». И спектакль этот подтвердил давние догадки многих, многих людей. Эти догадки можно свести в ёмкую формулу строки из песни Егора Летова: «Пластмассовый мир победил». Как показать это прискорбное мировое событие? Хотя спектакль идёт под грифом [18+], его бы надо показывать под грифом [всем, не желающим тошнотворного прикосновения к реальности электро-магнитной, пластмассовой цивилизации, покинуть самолёт]. Иначе из зала непременно будут раздаваться крики из песни «Аукцыона» – остановите самолёт, я слезу. Они и раздавались, только в виде постоянно падающих на пол «переводчиков». Я лично ощутил тошноту, не сартровскую сюрреалистическую, а вполне физиологическую. Хотя на сцене всё было настолько плотно пронизано матерщиной и «нижепоясной» телесной деятельностью, что такое моё ощущение было тщательно спланировано режиссёром.



Каков на этот раз богомоловский рецепт выбрасывания зрителя из уютного самолёта самодовольства? Надо взять десять актёров и посадить их за стекло, в тесную безвоздушную камеру стандартной мировой «однушки», с диваном, холодильником, унитазом (привет Дюшану), плазменными экранами, столами, стульями и множеством светильников, которые периодически перемигиваются. У меня это перемигивание вызвало ассоциацию с финалом фильма Каракса «Святые моторы», но правят ассоциациями, конечно, триллеры «класса В и С». Населяют эту ячейку латвийско-норвежского кондоминимума персонажи забавные, но уже виденные стократно. Значит ли это, что Богомолов вторичен по отношению к кино? Нет. Он играется с матрицей зрительского сознания, забитой до отказа клише из кино и всяческого pulp fiction.



Этот спектакль надо было назвать не именем норвежского города, куда героиня пьесы Марины Крапивиной едет за счастьем. Этот спектакль надо было назвать значительно проще – Кристина какает. Или писает. Ещё Кристина мается дурью, присущей всем жителям Web2.0, то есть подавляющей части Земли – выискивать одноразовых любовников в интернете, что и приводит её к «командировке от мужа», в городок Ставангер. Там она достаёт свою п..ду, на поверку оказавшейся разделочной доской, Одд достаёт дрель и буравит доску-п..ду. Такая именно символичность удручает, конечно. Хотя почему нас не удручает самый «светлый, воздушный, приятный» символ спектакля – танец стюардессы, суггестивно «обучающий» болванов-нас-пассажиров, как именно надо падать вместе с самолётом. Он ведь падает, падает и падает, этот самолёт целлулоидной цивилизации, вот центральная мысль любого опуса Богомолова. Поэтому одна девушка на сцене изображает «чёрную стюардессу», самолёты которой только и делают, что падают.



Муж Кристины, не будь дураком, цепляет эту стюардеску, возит её на своём такси, разбивает в дребезги – и такси, и стюардессу, а зачем? Затем, что таксист может «поиметь» только труп, такая вот у него популярная перверсия. Девочка, которой пришили голову бабушки, мальчик-троль, которого мать по ошибке кормит героином вместо манки – в этом паноптикуме самым симпатичным оказывается дедушка-паралитик, произносящий пронзительный «внутрителесный» спич о семейной ненависти и кайфе одиночества. Хотя куда уже «одиночней», чем слепоглухому паралитику?



Конечно, такого же тошнотворного эффекта можно было достигнуть, вовсе не используя матерщины и отмены всяческих табу подражанием корейским триллерам. Мы же не думаем весь день о том, как славно мы покакали. Мы вообще об этом не думаем и даже в подсознании это вряд ли присутствует. А что там есть, в этом подсознании, к которому, как он думает, обращается Богомолов? Если там никакого бога, кроме нашего мерзкого «я» не проживает, то зачем обращаться к такому бесполезному свидетелю? Самого себя за волосы не вытащить из болота тотально правящих телесных инстинктов. Может, ошибка в том, что кажется – правит-то голая техника, особая техническая мысль тела, подобная всем техническим устройствам вокруг человека. Это «технэ», как искусство потребления собственного тела, вызывает наше отвращение. Каковое и продуцирует наружу, на сцену режиссёр. Зритель это сосчитывает и познаёт свой внутренний механизм, так сказать.



Это парадокс – тело через свои инстинкты потребляет себя. Можно сказать, что условный Аристотель ничему нас уже не учит – то, что он считал телом, цельностью и целью, мы считаем единственно доступным нам, но стыдным и даже мерзостным, даже каким-то адским удовольствием. Как эту ошибку восприятия можно исправить? Не знаю. Это слишком глобальная мутация, вот и спектакли Богомолова претендуют на тотальные обобщения. Но один простой, конкретный зрительский совет дам Константину Богомолову – не надо переводчику без конца повторять матерные родные слова, на латвийском они точно такие же, но с приятным акцентом. Может, хоть это примирит зрителя со своим тотальным одиночеством – есть наши люди в норвежских селеньях.





оригинальный адрес статьи