Пресса

«Вещь в себе»

В рамках специальной программы «Золотой маски» «Легендарные спектакли и имена» до Москвы добрался 70-минутный эксперимент на стыке с contemporary art, который режиссер Хайнер Геббельс ставил целых полтора года, а потом пять лет показывал в мировом турне. «Вещь Штифтера», премьера которой состоялась в 2007-м, на «Маске» ждали как главное событие фестиваля. Она стала ответом на вопрос: «возможно ли создать сценическое произведение и удержать внимание аудитории в течение часа без участия актеров?»

Хайнер Геббельс, шагнувший на территорию театра из композиторского цеха, убежден, что импульсы для развития театрального искусства идут «не из центра, а с периферии» – не от драматургии, а от света, как у режиссера Боба Уилсона, или звука, из которого родился швейцарский режиссер Кристоф Марталер. Именно с ним Геббельс, долгое время занимавшийся «акустическим театром» и «звуковыми пьесами», находится в творческом родстве. Свету и звуку Геббельс дает самостоятельность и «свободу действия», они перестают быть просто вспомогательными средствами и уравниваются в правах с текстом. Вообще Геббельс не доверяет словам и считает, что далеко не всегда они расширяют наши представления о мире, скорее, наоборот, сужают, делают спектакль предсказуемым и открытым для прямолинейных трактовок. А для Геббельса, как для режиссера, важна невыразимость основного смысла, невозможность заключить его в слова, даже в самые тонкие их сочетания.


Театр Хайнера Геббельса – это всегда невербальная коммуникация. Его метод отчасти отражен в названии одного из спектаклей, с которым он приезжал в Москву – «Эраритжаритжака», что на языке австралийских бушменов означает «вдохновляемый желанием того, чего больше нет». Сюжет, действие, характеры – все, на чем строится традиционный театр, Геббельса мало интересует. Спектакль он превращает в одну большую динамичную инсталляцию, которая меняет свои очертания и непрерывно трансформирует смыслы, делает их летучими и трудноуловимыми. Он колдует с вещным миром, превращая его в визуально-акустическое и совершенно отвлеченное, абстрактное представление. «Вещь Штифтера», показанная на «Золотой маске» в рамках специальной программы «Легендарные спектакли и имена», это наглядно подтвердила.



Четыре фортепиано со вскрытым «нутром» и трудно узнаваемый рояль без корпуса и клавиатуры, только струнная «внутренность» и сухие деревья рядом – этот квинтет пребывает на сцене в гордом одиночестве. «Вещь Штифтера» легко обходится без человеческого присутствия. В спектакле нет ни одного актера, если не считать двух рабочих сцены, которые выходят на первых минутах, чтобы засыпать в резервуары химический порошок и пустить по шлангам черную жидкость. Заполнив три плоских прямоугольных бассейна, с подсветкой, как на взлетно-посадочной полосе, этот реагент будет постоянно меняться, порой напоминая мыслящий океан планеты Солярис. Сначала на водную гладь будут меланхолично падать капли дождя, потом эта поверхность задымит и забурлит, как термальный источник, а спустя какое-то время успокоится и затянется льдом, под которым начнут проступать пространства Вселенной.


Музыкальная «группа», играющая сама по себе, без пианистов, в спектакле Хайнера Геббелса тоже живет своей жизнью. Инструменты с бегающими молоточками и клавишами то надвигаются на зрителя, то отъезжают в глубину сцены. Удаляясь, они часто затихают и «слушают», как в записи звучат человеческие голоса – отзвуки культурной памяти, у которой давно не осталось живых носителей – только механические. Эта «матрица» периодически выдает аудио фрагменты, согласно своей, скрытой логике, и так возникает проза Альберта Штифтера, австрийского писателя-романтика XIX века. В рассказе «Портфель моего прадеда» речь идет о зимнем лесе, который после ледяного дождя оцепенел «в ослепительном великолепии» и нагонял жуть, когда тишину нарушал «треск ломающихся и падающих сучьев». Наблюдая, «какое ледяное изобилие, какое бремя свисало с деревьев», герой Штифтера не двигался с места: «Неизвестно, изумление или страх мешали нам въезжать во всю эту вещь».

Этот текст послужил отправной точкой и для медитативного сочинения Геббельса, и для философского эссе Хайдеггера. Причем и то, и другое указывают на «незримое», которое лежит в основе всех вещей. Это «незримое» существует независимо от нашего понимания и находится вне зоны нашего контроля. Единственное, что мы можем себе позволить – это созерцать. «Вещь Штифтера», как и проза Штифтера, построенная на подробных неспешных описаниях, предлагает всматриваться в предметы, на протяжении 70 минут наблюдать за процессами их необъяснимой активности – и высвобождать свои ассоциации.

Предметный мир, построенный Геббельсом, это еще и причудливая звуковая партитура, собранная из фрагментов, которые не рифмуются между собой. Кроме вариаций на музыку Баха, фортепианные монстры воспроизводят разные скрипы, щелчки, которые перемежаются со звуками дождя, криками диких животных, камланиями аборигенов Южной Америки и Папуа Новой Гвинеи. Звучат даже песни греческих женщин, приветствующих заблудших моряков. И всё это многоголосье планеты венчает запись интервью с французским культурологом и антропологом Леви-Строссом, который говорит о том, что мир уже не может предложить ничего нового, он изведан и обследован настолько подробно, что уже не в способен удивить. Приключения в XXI веке невозможны. Все слова уже сказаны. На вопрос «С кем вы хотели бы провести сегодняшний вечер?» Леви-Стросс отвечает: «Из людей – ни с кем».

Это резюме мизантропа прозвучало так, будто оно продиктовано усталостью от самой цивилизации, готовой рухнуть под тяжестью своего культурного багажа и собрания аретфактов. В спектакле-инсталляции Хайнера Геббельса они существуют сами по себе, в отрыве от человека, который перестал быть мерой всех вещей и оказался «за скобками». Пространство, нашпигованное самостоятельными механизмами, лишь иногда напоминает о сгинувших творцах. Так, экран, скользящий вверх-вниз, медленно сканирует фрагменты картины Паоло Уччелло «Ночная охота», притягивая внимание то к одной детали, то к другой, а потом раскрывает целое – всё ренессансное полотно. У Хайнера Геббельса это – «вещь в себе», завораживающая и не выдающая своих культурных кодов, равно как и убористая рукопись Штифтера, которая в постапокалиптическом безлюдном мире становится всего лишь рябью на воде.