Пресса

Интервью — Константин Богомолов, театральный режиссер

Одним из самых громких событий фестиваля «Золотая маска» обещает стать «Лед» — театральная интерпретация скандально известного романа Владимира Сорокина, осуществленная в Варшаве режиссером Константином Богомоловым. Постановщик нашумевших спектаклей «Лир», «Идеальный муж. Комедия» и «Карамазовы» встретился с обозревателем «Пятницы».

— Почему Владимир Сорокин?

— Для меня это один из главных русских авторов, я убежден, что он войдет в пул классиков нашей литературы лет через сто: Пушкин, Толстой, Достоевский, Платонов, Сорокин. Он меняет ландшафт, не только литературный. Поэтому я его очень люблю. Поставить Сорокина я хотел всегда, но очень боялся. Как иметь дело с таким количеством соблазнов в визуализации, вплоть до театрального капустника? Секс, жестокость, черный юмор… Но гнаться за этим у Сорокина — значит наступить на грабли и погнаться за миражом.

— Помню, он однажды, отвечая на вопрос об ужасах, которые творятся в его книгах, ответил: это просто значки на бумаге.

— Вот-вот. В этом духе я и работал над «Льдом» в Польше. Зачинатели и кураторы фестиваля русского театра «Да! Да! Да!», польские критики, очень хотели, чтобы я что-то сделал в варшавском Национальном театре. А это такой польский МХТ. Речь шла о каком-нибудь русском радикальном тексте, и они предложили «Лед» Сорокина. Я согласился, не ведая всех сложностей. Для меня это была одна из самых адовых работ — с текстом, стилистически и концептуально мне близким.

— «Лед» — книга о поиске абсолюта. Как это откликается в современности, европейской или нашей?

— Сорокин предложил забавную форму выхода большого европейского романа из кризиса: роман надо лишить психологизма и придать ему статус сакрального текста. Естественно, тут тотальная ирония: ритуалы становятся абсурдистскими, ничего за ними не скрыто, кроме значков на бумаге, а наше сознание добавляет смыслы. Сорокин создает новую мифологию. Для меня «Лед» — подражание Библии. Только Ветхий Завет перенесен в современность, где люди бродят в тумане и не знают, зачем они существуют: наркотики без удовольствия, секс без любви, любовь без чувств… Тоска. А среди тоски ходят пророки и возвещают наступление новой эры. Дальше возникает Новый Завет, история Храм: богини или пророка, называйте ее как угодно. Здесь, уже через прошлое, проясняются все смыслы. Так построен и спектакль, рабочий его подзаголовок — «проповедь». Мы хотели воспроизвести текст Сорокина не как провокацию или пародию, а как сложный сакральный текст. Актеры сделали это замечательно: гениальная Данута Стенка, актриса Кшиштофа Варликовского, которая играет Храм, и исполнитель роли Бро Ежи Радзивилович, известный по ролям в «Человеке из мрамора» и «Человеке из железа», удивительный интеллектуальный артист, переводчик — едва ли не всего Мольера перевел на польский язык.

— Что дала эта параллель с Библией?

— Возникает парадокс, о котором я говорил с поляками, для которых Вторая мировая — тема ужасно сложная, деликатная и болезненная. Ведь у Сорокина история двух самых страшных машин смерти — нацистской и сталинистской — рассматривается в контексте истории пророка. Или Бога. Происходит странный эффект: та реальная история, с которой человечество не может смириться до сих пор, которая рассматривается как дикое абсурдное смещение, лежит непереваренным комом в желудке европейской цивилизации. А Сорокин предлагает механизм ее переваривания при помощи частной судьбы Бога, внутри которой жуткое кровавое месиво как бы даже обретает смысл. Выходит, сакральное может переварить что угодно. Такая идеальная таблетка. А может, эта таблетка для того и возникла, чтобы переваривать что-то неперевариваемое?

— Филологическое образование больше помогает или мешает?

— Думаю, помогает. Я не отношусь к людям, которые считают, будто мозг — менее важный орган, чем сердце. Я могу испытать эмоциональное потрясение от интеллектуального открытия. Зачастую для меня оно более важно, чем воздействие на сердце. Ведь когда действуют на сердце — это некая форма попрошайничества: «посочувствуйте нам». А через интеллект — это честнее. Все время ставишь новую планку и растешь вместе со зрителем. Я никогда не пасую перед критикой в духе «Это безобразие» или «Это скучно». Но когда человек говорит «Все понятно», это дает стимул: для тебя я постараюсь в следующий раз так сработать, чтобы зацепило.

— Кто он, этот зритель? И как оставаться с ним на связи?

— Театр — это все равно манипуляция. Ведь работаешь не на одного человека, которому исповедуешься, а на массу. Когда у тебя 800 человек в зале, ты должен умудриться попасть и в одинокого интеллектуала, и в какую-то биомассу. Неизбежно начинаешь все просчитывать и становишься манипулятором. Но в конечном счете это просто способность предчувствовать и слышать. Поэтому у меня, кстати, нет машины — я не умею водить и езжу на метро. Четко знаю, что, как только тонированное стекло будет поднято, реальность пропадет, я потеряю с ней связь. Хотя в конечном счете я ориентируюсь на себя.

— Каков главный критерий успеха?

— В сочетании собственного ощущения хотя бы относительной бескомпромиссности того, что я сделал, и реального успеха у зала, который выражается как в аплодисментах, так и в ненависти. Не нравится мне только нейтральная реакция.

— А как возникла идея спектакля «Гаргантюа и Пантагрюэль» в Театре наций? Можно будет узнать бессмертный роман Рабле?

— Я никогда не знаю заранее, что будет с текстом. Приступая к Уайльду и Достоевскому, я реально не знал, перепишу их или нет. Только на репетициях я слышу тональность текста и начинаю понимать, жива она или нет. Подозреваю, что у меня со сцены будет звучать Рабле, но другой, чем тот, к которому мы все привыкли. Не такой плотский, не такой возрожденческий. А текст переписываться не будет. Для меня, например, история Пантагрюэля — другая, она какая-то иоселианиевская. Как в «Жил певчий дрозд». Живет себе человек, не понимает зачем. Потом доезжает до оракула, тот говорит ему: «Тринк!» Что это, смерть? Или продолжение? Думаю, это будет достаточно личный спектакль.

— В ближайших планах — «Борис Годунов» в «Ленкоме», традиционно делающем ставку на зрелищность. Что ждет нас там?

— В театр возвращается сюжетность, а это — часть зрелищности. Момент остановки и распада сюжета себя исчерпал. Спектакли Марка Захарова и ленкомовскую эстетику я, кстати, всегда любил. Для меня это идеальная оппозиция театру, который притворяется серьезным. Никто никогда там не делал вид, что живет и умирает на сцене. Это всегда была игра. Пока в театре сохраняется игра, он для меня живой. А зрелищность я очень люблю, мне нравятся эффекты. Конечно, театр, который концентрируется только на этом, недееспособен. Но человек, выходящий на сцену, не может не хотеть нравиться! В нашей профессии есть эксгибиционизм. Вопрос в том, способен ли ты превратить это в искусство, чтобы твоя акция была не просто распахиванием плаща на голом теле.