Пресса

Человечества сон ледяной

Мои студенты в ГИТИСе наверняка подтвердят, что им с первых же занятий в головы и сердца начинают вкладываться понятия «контекст» и «процесс», без которых сложно что-либо понять в современном театре. Например, определить направление нового режиссерского шага, увидеть за ним продолжение истории. Иногда хочется применить сорокинские методы, чтобы услышать «сердечный ответ». Не всерьез, конечно, и уж точно не для того, чтобы снобистски отграничить «мясные машины». Мир все-таки не делится на черное и белое, антиутопический мир-миф Владимира Сорокина уж точно. Равно как и режиссера Константина Богомолова.

Смелая деконструкция классических текстов его последних спектаклей вовсе не означает окончательного утверждения в рамках определенного стиля. Вряд ли последнее вообще можно счесть нормальной режиссерской позицией. Что же до Богомолова, то он еще в пору своего вхождения в профессию перепробовал огромное количество стилей и жанров, от античности до абсурда, от комедии дель арте до спектакля для детей, от подчеркнуто камерных пространств до разомкнутого мира антрепризы, куда, правда, заходил в компании с самим Макиавелли. А его спектакль десятилетней давности «Бескорыстный убийца» Ионеско в РАМТе, который режиссер, кстати, называет одним из своих самых любимых, уже был построен на принципиальной бездейственности и был весьма минималистским по своим режиссерским приемам. Так что история продолжается, но не по кругу, а по спирали, обогащаясь новыми подробностями, но не отрицая уже найденного, которое развивается в несколько ином направлении.

Приближаться к тому, что ты искренне любишь, всегда опасно и немного страшно. А то, что Константин Богомолов весьма ценит творчество Владимира Сорокина, считая его одним из главных авторов нашего (а, может, и не только нашего) времени, ни для кого не секрет. Причем это совсем не означает, что к произведениям Достоевского или Уайльда режиссер относится с прохладцей. Вовсе нет, просто между ними и нами существует явная и довольно продолжительная временная дистанция, провоцирующая на рефлективный анализ. С Сорокиным никакой дистанции нет – автор сидит в зале и наблюдает за режиссерским видением собственных замыслов. Видит новое рождение «Льда» в ином измерении искусства. Не интерпретацию, нет, но прочтение на другом языке. Имеется в виду язык не столько польский, сколько сценический.

Богомолов в этом спектакле, поставленном в Варшаве, в Национальном театре Польши, вообще отрицает понятия сценичности и не сценичности в их примитивном понимании. Да, в очереди сдающих наушники не раз слышались фразы: «Его романы нельзя поставить в принципе». Наверное, кому-то и правда лучше этого не делать, дабы не увязнуть в дробящихся подробностях и кажущихся бессюжетными скачках писательского воображения. Произведения Сорокина, лежащие вне канонов классического романа, порой напоминают хаотическое на первый взгляд собрание паззлов. Более крупных, как в «Норме» или в том же «Льде», или мелких, но многочисленных в «Теллурии». Автор не составляет цельную картинку, для этого есть читатель. И у каждого она сложится своя. Или не сложится вовсе. Быть может, сорокинские тексты и не предполагают этого сложения. По крайней мере, авторских подсказок и выводов вы здесь категорически не найдете. Всего того, к чему мы так привыкли, помня о том, что писатель – учитель жизни, а театр возводит это учение в квадрат.

Богомолов не стал ничего интерпретировать или того хуже иллюстрировать, сделав сам текст главным объектом спектакля. Но при этом именно спектакля! Слышать о том, что это «большая читка», по меньшей мере, смешно. Вернее сказать, спектакль удивительным образом помещен внутрь этого текста, приобретающего здесь почти сакральный оттенок. Недаром рабочее определение жанра постановки обозначалось как «проповедь». Казалось бы, абсурд. Проповедник из Сорокина такой же, как миссионер из Богомолова. Но режиссер текст разворачивает в сторону темы, ничуть этому не сопротивляющейся. Глобальной и не менее сакральной, выходящей за границы конкретного «Льда», но в этих границах рождающейся.

Причем без ложного пафоса, но с постмодернистской иронией, отнюдь, впрочем, не угрожающей серьезности этой темы. Человечество, имеющее пантеон богов, вечно ищет новых. Поиски и кажущиеся обретения сегодня и всегда связаны с жестким разграничением на своих и чужих, от древних крестовых походов до сорокинской градации на «мясные машины» и тех, кто «говорит сердцем». В этих поисках абсурдность зашкаливает и приводит к катастрофам. Уточнять и конкретизировать вряд ли стоит. Представители совсем уж старшего поколения в разговорах после спектакля привязали все увиденное и услышанное к завуалированно-образной подаче истории печально знаменитых отечественных репрессий. Вряд ли «Лед» Богомолова и Сорокина об этом. Но есть генетическая память со своими кодами, которые, конечно же, открываются и здесь. Но ментальным фоном, не более, хотя и он важен.

Константин Богомолов даже придает своему спектаклю библейско-евангельскую структуру, деля его на две части – «Ветхий завет» и «Новый завет». «Ветхий» – истории новообращенных, «Новый» – перефразируя Сорокина, можно назвать «Путь Храм». При этом здесь нет никаких «физических действий» с ледяными молотами, переломанными ребрами, кровавыми брызгами, подробно описанных Сорокиным. Только слово, но оно само по себе и благодаря усилиям режиссера, конечно, становится образом. Спектакля и каждого конкретного человека, о котором здесь говорится. Хотя конкретика не подчеркивается, у польских артистов, за исключением двоих, нет «ролей», есть лишь время вступления в диалог и время выхода из него. Но ты слышишь этот поначалу безинтонационный текст, состоящий почти на сто процентов из ненормативной лексики, звучащей абсолютно обыденно – и образ жизни очередной «мясной машины» уже подан в сконцентрированном виде. И ничего не надо объяснять, разжевывать и описывать. Разве что смотреть на сцену, заставленную одинаковыми диванами и выходящими на первый план гробами разной величины (сценография Ларисы Ломакиной). От дивана до гроба – путь недолог и вариантов нет. Не зря же могильный крест с каким-то ритуальным черепом наверху затесался прямо посреди спальных мест. Жизнь – есть сон, актеры встают с «належенных» мест, чтобы произнести несколько фраз, и возвращаются обратно, порой перемещаясь поближе к гробам, а то и укладываясь в них. Текст романа с его «действенными» моментами, транслируется порой на большом экране-заднике, и тогда все оборачиваются к нему, замирая как перед иконой. Медитативность жизненного сна, усиленная негромко и фоново звучащей «космической» музыкой венгерского композитора Дьердя Лигети, неспешно распространяется и на зрительный зал, грозя усыпить нестойких и невосприимчивых и погружая остальных в становящуюся общей атмосферу спектакля.

В «Новом завете» наступает время монологов: Бро – Ежи Радзивилович и Храм – Данута Стенка, создателей и адептов этой «ледяной религии». Монологов самоотверженно долгих, где актеры были поистине виртуозны, практически ничего не «играя». Бро – голос из прошлого, из сна, который обернулся призрачной явью. Храм – история пути, набирающая силу и страсть. Данута Стенка ни в чем не изменила психологическому театру, только лишила эту «психологию» придыханий и завываний, заламывания рук и драматических поз. И, черт возьми, действительно «говорила сердцем». По крайней мере, на ее примере, опять же без всяких объяснений можно было понять, что же это такое. И действительно, практически не вставая с места, прошла не крестный, но «ледяной» путь почти что нового пророка, лишь меняя интонации – от повествовательно-сказочных до сдержанно-страстных, и впрямь граничащих с истовой проповедью. А это, конечно, высший актерский пилотаж, в котором угадывается и очень тонкая и точная работа режиссера.

Финальная же точка спектакля для зрителей обернется многоточием, среди которого будут мелькать и вопросительные знаки. Нет, не связанные с безупречной логикой этой работы Константина Богомолова. Скорее, с той самой темой, в которую нас умело погрузили, а выбираться каждому придется поодиночке. Вспоминать те минуты просветления, почти прозрения, которые были подарены каждому из трех новообращенных персонажей, которые вдруг ощутили, что у них есть сердце. Думать о том, что скажет это сердце лишенному общей «картинки» миру и чем ответит мир. И за какими пророками стоит идти нам? И стоит ли?..