Театральная компания ЗМ

Пресса

21 марта 2008

Сдвинуть корабль с места

Александра Машукова | Ведомости. Пятница

Художественный руководитель Александринского театра Валерий Фокин о том, какой знак подал ему Гоголь накануне премьеры, каковы перспективы театральной реформы и знакомо ли ему чувство провала

Двойник«, «Живой труп» и «Женитьба» в постановке Валерия Фокина, «Иваны» Андрея Могучего и «Чайка» польского режиссера Кристиана Люпы — эти спектакли можно будет увидеть в рамках программы «Премьеры Александринского театра», которую представляет «Золотая маска». Это не только пять очень разных произведений сценического искусства, но и своего рода отчет о проделанной работе. Об этапах своей личной «пятилетки» художественный руководитель Александринки Валерий Фокин рассказал корреспонденту «Пятницы».

— В сентябре этого года исполняется пять лет с тех пор, как вы возглавили Александринский театр. Чем гордитесь из сделанного?

— Ну, понимаете, все равно есть вещи, которые хотелось бы сделать больше и лучше. Поэтому о гордости говорить не будем. Но при этом я считаю, что многое удалось воплотить в жизнь. Ведь произошла перемена в старинном академическом театре, который последние лет двадцать находился, мягко говоря, не в лучшей форме. Это процесс сложный, не такой быстрый. И то, что за четыре с половиной года удалось сдвинуть с места этот корабль, изменить его художественную стратегию, очень важно.

Мы провели масштабную реконструкцию, сделали одну из самых технически современных сцен в историческом здании. Вообще в театре не бывает более важных и менее важных вопросов — все всегда важно, начиная от дизайна программок и заканчивая светом в зале. Основное доказательство того, что театр поменялся, — то, что сегодня он интересен за рубежом. Я чувствую это, когда мы выступаем в таких требовательных театральных городах, как Милан, Варшава или Хельсинки. Да и сам зритель поменялся.

— Какой он теперь?

— Более взыскательный и молодой. Раньше было много случайной публики: кто-то просто забегал с Невского посмотреть архитектуру, кто-то заходил по старой памяти, потому что когда-то в Александринке блистали артисты. Вообще питерский продвинутый зритель ходит в театр Додина — от БДТ он тоже отошел. Кстати, интересно, что когда в свое время гремел Большой драматический театр, то в скверике около Александринки, возле памятника Екатерине, люди спрашивали лишние билетики на спектакли Товстоногова. Потому что, если идти в БДТ, надо пройти мимо нашего театра. А сейчас около Александринского театра, наоборот, уже предлагают билеты в БДТ.

В этом сезоне у нас наверху открылась Малая сцена на 80 мест, тоже сделанная по последнему слову техники, там сейчас Андрей Могучий репетирует спектакль с Русским инженерным театром АХЕ. Строим Новую сцену — этот процесс затянулся уже на три года, но не по нашей вине, есть объективные причины.

— Вы всегда выступали за реформирование театральной системы. Вот в конце 2007 года в Питере вспыхнул скандал по поводу театра «Балтийский дом», руководство которого решило уволить актеров и перевести их на договоры. Как оцениваете этот инцидент?

— Любые реформистские шаги должны быть подготовлены. Когда же был выброшен просто документ о формальном сокращении штатного расписания, кстати штатного расписания всего коллектива, и директора при этом решили сокращать именно артистов, конечно, это не могло не вызвать бурю негатива. Люди боятся за свое будущее. Конечно, среди них есть те, кто потерял профессиональную форму. Потом начальство отошло в кусты, артисты подали в суд и все заглохло. Надо же просчитывать такие шаги! Надо понимать, что Трудовой кодекс никто не отменял, что человека нельзя уволить просто так, что по суду он восстановится. Мне кажется, эта инициатива петербургского Комитета по культуре была легкомысленна, мягко говоря.

Ну а то, что нам всем давным-давно надо подойти к театральной реформе, о которой мы столько лет говорим-говорим, пугаемся, потом опять говорим, это с повестки дня не снято. Только будет ли эта реформа когда-нибудь, я не знаю. Мне кажется, очень серьезно упущено время. Такие притеснения актерского братства ведь все равно будут происходить, только с экономической точки зрения это будет гораздо жестче. Потому что люди должны получать зарплату за то, что они делают. Экономические тиски будут сжиматься, это будет больнее. Тогда как театральная реформа могла бы помочь найти здесь какой-то очень грамотный компромисс. Но Министерство культуры не озабочено проведением театральной реформы, его это не интересует. Судя по всему, и Союз театральных деятелей тоже. Все вспыхивают только тогда, когда это касается лично их. Артисты — люди эмоциональные, они начинают кричать, истерить, писать письма президенту, такой греческий хор. А в повседневном существовании это никому не интересно, все живут своей жизнью.

— Вы в Александринском театре создали постоянный и переменный состав труппы, что это дает?

— По крайней мере, если я не могу освободиться от каких-то людей в силу разных обстоятельств, то я могу хотя бы определить, что вот этот человек может играть, а у того перспектива только выходить в массовке. Или новые артисты, молодые — все они проходят через переменный состав и потом, в зависимости от того, как себя зарекомендовали, идут дальше. А есть люди, которые все время будут в переменном составе. Если тебя это не устраивает — до свидания. Только никто ведь не уходит! Зарплату-то они получают.

В этом смысле отличный инструмент — президентские гранты. Другие театры пошли по пути распределения всем сестрам по серьгам: разделим ровно, чтобы быть хорошими. Я так не поступил. У меня есть ведущая группа артистов — человек десять-одиннадцать, которые получают действительно высокую зарплату, с премиями и грантами это 70 тысяч в месяц. Для театра это очень прилично. Постоянный состав в целом получает меньше, переменный еще меньше. И есть ветераны, то есть люди, которые практически не выходят на сцену. Они получают 12 500 рублей — добавку к пенсии и благодаря этому живут. Такое вот распределение, я считаю, правильное.

— Когда шла реконструкция Александринки, реставраторы обнаружили два замурованных в стене термометра середины XIX века, причем один из них оказался действующим. А сейчас открытия происходят?

— Недавно в петербургской Театральной библиотеке был найден первый экземпляр гоголевской «Женитьбы» с пометками автора: пьесу в 1842 году впервые сыграли именно в Александринском театре. Находка буквально накануне нашей премьеры — такой подарок нам Николай Васильевич сделал…

— Будет ли расти музей при театре?

— Он будет пополняться за счет наших фондов, которые в Александринке очень большие. Благодаря стойкости и старательности нескольких женщин, работавших здесь долгие годы, в этом театре удивительным образом многое сохранилось. У нас есть запасы старинных костюмов, мебели еще из спектакля Мейерхольда «Маскарад» — все это ждет своего часа. Сегодня просто даже помещения не хватает, чтобы показать это публике, а мы могли бы сделать огромную выставку. И это при том, что наш музей, занимающий площадь в 450 метров, — один из самых крупных театральных музеев Европы.

— Гоголь накануне премьеры «передал вам привет» — вы вообще верите в то, что судьба подает нам знаки?

— Да, конечно. Но о таких вещах лучше не говорить, они все-таки довольно интимные. Хотя бывало. Что касается Гоголя, с ним вообще надо вести себя аккуратно, осторожно и ответственно. Мне часто приходилось ставить его произведения. И вот как только тебя посещает чувство уверенности в том, что ты прекрасно знаешь, как с ним обращаться, в этот момент он обязательно тебя щелкает по носу. Так, по крайней мере, случалось со мной. Поэтому я верю в эти знаки.

— Перед премьерой «Женитьбы» вы рассказывали о том, как важен в этой пьесе диван, на котором лежит Подколесин. Это почти такой же символ, как диван Обломова. Вы сами ассоциируетесь с образом энергичного и предприимчивого Штольца. А черты Обломова в вас есть?

— Диван — очень существенная для меня вещь в «Женитьбе», но не в плане ленивого времяпрепровождения. Это такая малая родина, твое личное пространство, которое ты ни в коем случае не должен никому отдавать. Это мне очень близко. И в пьесе Толстого «Живой труп» главный герой Федя Протасов уходит от хороших людей, что его окружают, так как хочет сохранить этот свой «диван» внутри. Он не может предать себя и именно поэтому кончает жизнь самоубийством, а не в пьяном угаре, не в истерике, подкрепленной цыганским пением. Это важный для меня разговор о сохранении внутренней независимости, свободы. Так что параллель с Обломовым правомерна, но не прямая.

— Несколько лет назад, когда вы снимали фильм «Превращение» по Кафке, я брала у вас интервью. Вы тогда уже пару месяцев сидели на «Мосфильме» и говорили, что очень тоскуете по театру, потому что киношная атмосфера вам чужда. А сейчас бывают моменты, когда вы скучаете по театру?

— Сейчас нет, я же все время в нем работаю! Вот когда осенью в Большом ставил «Пиковую даму» Чайковского, то очень скучал по драматическому театру. Потому что по своей природе я — драматический режиссер. И все эти репетиции, блуждания, ошибки — я ни на что их не поменяю. В кино нельзя искать, в кино надо знать заранее и четко, что требуется сделать. Я и в театре часто все четко знаю, до деталей. Но тем не менее к результату я могу идти разными путями. И вот этот путь поиска, плутания, импровизации очень любопытен.

А в кино на это времени нет, и в опере тоже. В опере ты не можешь сказать певцу: «Давай поищем». Ты должен сказать: «Есть шесть тактов, на этом такте ты должен повернуться, сделать два шага, а потом сесть». Это очень мобилизует, дисциплинирует. Но сочинение спектакля из воздуха, которое есть в драме, — самое сладостное.

— Однажды вы рассказывали, как стояли в Александринке на том месте, где Чехов переживал неудачную премьеру «Чайки». У вас образ очень успешного человека. Знакомо ли вам чувство провала, которое было у Чехова?

— Конечно. Ведь из семидесяти с лишним спектаклей, мною поставленных, я могу назвать лишь шесть-семь, которыми целиком доволен. Причем эти работы могут не быть хитами. Так что чувство неудовлетворения, конечно, мне знакомо. Я вообще боюсь каждой новой своей постановки. Но боюсь не провала, а того, что у меня не получится сделать то, что я хочу. Что я не смогу дотянуться до вершины, которая мне мерещится, доползти до нее. Это нормально, мне кажется, потому что, если у человека нет этого страха, значит, он закончился. Самое ценное, что ты в себе сохраняешь, это ощущение дебюта.

— Оно действительно у вас сегодня бывает?

— Все время.

— Но репутация, наверняка, страхует…

— Моя репутация меня не интересует. Я знаю сам как режиссер, что мне нужно сделать, понимаю, как это будет выглядеть, но не всегда получается. Далеко не всегда! И самое главное — это максимально сократить разрыв между тем, что ты хочешь, и тем, что выйдет в реальности. И репутация меня тут, наоборот, как бы подстегивает: все думают, что ты такой, а на самом-то деле ты… И что такое чувство провала, я тоже знаю. Например, никогда не забуду пережитого шока, когда спектакль «Старосветская любовь» с Богданом Ступкой и Лией Ахеджаковой был привезен в Екатеринбург и билеты раскупила публика, пришедшая на Ахеджакову как на комедийную актрису из фильмов Эльдара Рязанова. И вот эта публика стала минут через двадцать ходить по залу, пить водку в буфете, потом возвращаться с бутылками пепси-колы, стаканами пива, как на стадионе… Я помню это чувство стыда. И ужас в расширенных глазах артистов, которые не понимали, что происходит. А произошла нестыковка: дирекция решила заработать на Ахеджаковой. Может, и на Ступке, хотя кто такой Ступка, эта публика все равно не знала. Вот вам один пример.

Ну а что касается волнения перед каждой новой постановкой, это такое внутреннее чувство и я никогда его не покажу. О нем никто не догадается. Но оно есть.





оригинальный адрес статьи