Театральная компания ЗМ

Пресса

1 апреля 2008

Иван Ивана поедом ест

Олег Зинцов | Ведомости


Пахло навозом и чем-то затхлым, как будто бомжами. Язык не поворачивался назвать «Иванов» Андрея Могучего «спектаклем малой формы», как значится в программе «Золотой маски». Вы видели в камерных спектаклях лошадь?

Не в лошади, конечно, дело, хотя причина запаха и разъяснилась. Эка невидаль. Во мхатовских, к примеру, «Похождениях», сочиненных Миндаугасом Карбаускисом по канве «Мертвых душ», живых лошадей было аж три, и обозначали они, натурально, Русь — птицу-тройку. И настоящая грязь в том спектакле чавкала, кстати. А в «Иванах», вылупившихся из «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», — пыльное сено да земля на полу, под досками, и по доскам телеги ездят с гробами и прочей рухлядью: вот, стало быть, Миргород.


К живому трупу

«Иваны» поражают еще и тем, что подобное светопреставление случилось в академической Александринке. Технически это стало возможно после реконструкции, идеологически – после того, как руководить театром начал Валерий Фокин. В конкурсе «Золотой маски» есть и его спектакль – «Живой труп».

Тут бы и крякнуть, что сочный Гоголь нынче пошел на театре. Но штука в том, что случай Андрея Могучего, конечно, не правило, а исключение. Его театр не впишешь ни в какие ворота — ни в европейские, ни в наши. Посмотришь с одной стороны — текст и сюжет здесь лишь отправные точки; Могучий строит действие по законам современного невербального театра, которыми у нас не владеет почти никто. С другого бока зайдешь — этот театр до одури национален, русский дух шибает буквально с порога. И чем дальше, тем круче завернуто тесто местных сюжетов и нравов.

«Иваны» — а лучше б даже с маленькой буквы (иваны — имя-то явно обобщенное) — логическое продолжение спектакля «Между собакой и волком» по роману Саши Соколова. Та же, в сущности, артель инвалидов, только перебравшаяся из соколовской Заитильщины в гоголевский Миргород. Население «Иванов» — перекошенное, увечное, грязное: не народ — утильсырье. Гоголь состоит здесь не только из дивной украинской ночи и черта в ступе, хотя из них тоже: вот вам, пожалуйста, и сено, и навоз, и баба-ведьмочка, вылетающая с ружьем из трубы. Фантасмагория Андрея Могучего от гоголевской только отталкивается — и уходит в свой отдельный город и мир, в суверенный славянский космос, пропитанный кафкианским абсурдом и советским коммунальным бытом с ободранными стенками, утлой мебелью и заскорузлыми душными снами.

Декорация Александра Шишкина сперва впечатляет, затем и вовсе ошарашивает. Поначалу квадрат сцены огорожен, как клетка или хлев, грубыми досками до потолка, потом громадная изгородь разъезжается в стороны и оголяет каркас трехэтажки, обустроенной с тщательностью тотальных инсталляций Ильи Кабакова. Снизу общая кухня, наверху обитает чопорный Иван Иванович (Николай Мартон), а под ним грузный Иван Никифорович (Виктор Смирнов). Помимо разного хлама у него есть черно-белый телевизор, в котором бесконечно танцуют «Лебединое озеро». Иван Никифорович осовело смотрит на маленьких лебедей и точит топор. Вверх по стене с деревянным стоном ползет пианино. Кажется, трос вот-вот оборвется — и он обрывается, и килограммы ДСП рушатся с пятиметровой высоты: ой, никак вам, Иван Иванович, не спится?

И так, в общем, два часа по нарастающей. Не пианино падает, так что-нибудь столь же оглушительно пилят или сверлят. По сцене, гримасничая, елозит зловещий карлик (Алексей Ингелевич). Снится ли он одному из Иванов, шмыгая в беспокойную полудрему, чтобы разыграть сценку из «Тараса Бульбы»? Является ли в аду, где официанты с растянутыми до ушей ртами подают карликов на подносах, чтобы Ивану Ивановичу было на ком выместить обиду и заодно хорошенько, по-гоголевски, закусить? Сон и одурь слоисто уплотняют пространство спектакля, пока наконец не сгустят сюжет до проклятия, выросшего из пустяковой ссоры, но прилипшего к иванам навечно, на поколения вперед и поколения назад.

Моментами кажется, что и сам спектакль развалится, как пианино, на куски, что дотошно выстроенная дисгармония ухнет в какофонию аттракционов. Но, глядишь, адская каруселька Андрея Могучего опять отлично крутится под аккомпанемент композитора Александра Маноцкова, который сочиняет свои фокусы, запрягая, например, гоголевский текст про птицу-тройку в гимн Советского Союза: тоже знатная выходит чертовщина.

Так и месят в «Иванах» русское время, неподвижное, дурное и злопамятное. Только чья-то мамка все зовет издалека: «Ва-анечка-а!» Поздно, Ваньку кто-то уж гусаком обозвал, и всем нам за это еще икнется. Да и мамка, как приглядишься, точно та ведьма, что давеча вылетала из трубы.


оригинальный адрес статьи