Пресса

"Золотая маска" привезла в Москву пять постановок Александринки, которую уже почти пять лет возглавляет энергичный Валерий Фокин, во всех смыслах (от репертуара до ремонта) обновивший старейший театр России. Сначала на сцене Центра им. Мейерхольда, который, к слову сказать, возглавляет все тот же неутомимый Фокин, показали "Иванов" в постановке Андрея Могучего.

Есть автор, которого Фокин особенно чтит и который особенно ему удается - Гоголь. Так случилось, что и Андрей Могучий, главный театральный авангардист Питера, которого худрук Александринки призвал под свои знамена, тоже с Гоголем на дружеской ноге. Он породнен с ним самим способом своего театрального мышления: его сценический почерк живописен в той же степени, в какой живописен литературный стиль классика. Недаром последний то и дело "обнажает прием", восклицая (восклицательных знаков у него не счесть), "где мне взять кистей и красок, чтобы описать!.." В "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" многие сцены и предметы и впрямь словно бы не пером, а кистью написаны. Чего стоит одна миргородская лужа, великолепию которой дивятся окрестные дома. Эта живопись насыщена неимоверным количеством подробностей, представляющих нам несовершенство мира и человеческой натуры. Особливо ее физическое несовершенство - зримое отражение душевных изъянов. У гоголевского городничего нога прострелена в последней кампании, у судьи необычная верхняя губа, кроме главного Ивана Ивановича есть другой Иван Иванович, кривой на один глаз, и так до бесконечности... Тут, в Миргороде, свиньи запросто заходят в суд и уносят в своей пасти наветы. Гуси с утками гуляют по улицам. Бричка может быть похожа "на растрепанного жида или на скелет, еще не совсем освободившийся от кожи". Природа этой живописи лишь на первый взгляд кажется реалистической. На самом деле она визионерская. Страшноватая. За мерным течением жизни у Гоголя все время разверзается преисподняя, за лицами то и дело проступают бесовские хари. Его литературные картины - это Брейгель, к бытовым сценкам которого Босх пририсовал свои апокалиптические видения. В свое время Валерий Фокин в "Нумере в гостинице города NN" театральными средствами вскрыл эту фантасмагорическую природу гоголевской прозы: мелкие бесы, оборотни и прочая нечисть подобно тараканам выползали у него буквально из всех щелей. Могучий придал гоголевской фантасмагории поистине мистериальный размах.

Николай Мартон (исполненный комического благородства Иван Иванович) и Виктор Смирнов (простецкий Иван Никифорович), помещенные художником Александром Шишкиным в некое подобие деревянного сарая, играют поначалу в лучших традициях сценического реализма. Но как только конфликт достигает кульминации, дощатые стены отъезжают и взору зрителей предстает грандиозная фреска (не в выездном варианте, а на сцене самой Александринки она еще грандиозней, ибо фантасмагория этого спектакля служит тут контрапунктом к великолепному исполненному гармонии ампиру Карло Росси). В нижнем ярусе фрески разместилась кухня, озаряемая языками адского пламени. Сверху притулились тесные квартирки героев с телевизорами образца 50-х, на экранах которых бодро перебирают ногами маленькие лебеди. Где-то в отдалении повис над головами грязный сортир, который починяют циркулярной пилой. Страшноватый мир фантомов обнаруживает приметы советского коммунального быта. Коммунальный быт карнавальную природу. Время опрокинулось в вечность. Смешались вместе кони, люди. Лошадь, ведомая под уздцы элегантной дамой, тащит повозку, в которой то живые персонажи, то корыта-гробы. Из трубы, отделившейся от дощатых стен крыши, вылетает баба явно ведьминского племени. Массовка вдруг грянет хором "Русь, куда несешься ты" на музыку композитора Александра Маноцкова, явно пародирующую гимн СССР, а бесы водят тем временем свой хоровод.

Многие сцены спектакля отсылают к творениям Иеронима Босха. Тяжба героев по поводу сущего пустяка оборачивается всемирной враждой и вселенской катастрофой. В ней, как в капле воды, отразился родовой изъян этого худшего из миров. Сами герои уже не важны, важна сценическая живопись. Она становится самодовлеющей, смыслообразующей. Она обрастает все новыми, леденящими душу подробностями. Иногда цитаты из мастеров Северного Возрождения кажутся прямыми. Карлик с большой головой бродит по сцене. Голова продета в спинку стула, которая выступает тут как колодки. К сиденью прикреплено яблоко, достать которое несчастное существо не в силах. Того же карлика, названного в программке Гусек (Алексей Ингилевич), подают потом к столу на огромном блюде, обрядив в богатый кафтан, а Иван Иванович оторвет у него руку и съест ее со смаком.

И если эта фреска и отличается чем-то от живописи старых мастеров, так лишь тем, что ее карнавальная избыточность ощутимо тронута постмодерном. Мир, каким его рисуют Могучий и талантливейший сценограф Александр Шишкин, весь во власти дьявола. Его постмодернистское лукавство от лукавого. В нем нет намека на предсуществующую райскую идиллию, которая у того же Босха, как бы ни были страшны его видения, все же подразумевается. Нет надежды на спасение. Есть лишь констатация царящего вокруг хаоса и охватившего вселенную безумия.

Страшно на этом свете, господа!