Пресса

На сцене Центра имени Мейерхольда спектаклем "Иваны" в постановке Андрея Могучего начался фестиваль "Премьеры Александринского театра в Москве". Он проводится в рамках "Золотой маски", и спектакль "Иваны" является одним из фаворитов конкурса драматических спектаклей малой формы. Рассказывает РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.

Деление спектаклей на большую и малую формы в конкурсе "Золотой маски" проводится старым казачьим способом — если зрители сидят в зале, а спектакль играется на сцене, то это вроде как большая форма, а когда и публика, и актеры объединены в одном пространстве, то, значит, малая. Имеется, правда, и еще количественный показатель: если зрителей больше трехсот, то спектакль тоже направляется в "большие". Относительность, если не сказать абсурдность, всех этих критериев блестяще доказали "Иваны" Андрея Могучего. С формальной точки зрения они абсолютно верно отнесены к малой форме — зрителей на спектакле поместилось, дай бог, две сотни голов, и никакой рампы постановка господина Могучего не предполагает. И все-таки фантазия на темы гоголевской повести "Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" — спектакль, конечно, большой формы, если судить по сложности и изощренности работы с пространством.

В Петербурге "Иваны" играются ("Ъ" писал о премьере 12 апреля прошлого года) на планшете сцены Александринского театра. Те, кто видел работу Андрея Могучего в родных стенах, идти смотреть "Иванов" в Москве опасались: нет прекрасного зрительного зала, который должен просматриваться позади декораций, да и как огромная сценографическая конструкция Александра Шишкина втиснется в объем Центра имени Мейерхольда, было непонятно. Как-то втиснулась. Известное ощущение тесноты, которую переживает спектакль, надо признать, на гастрольных показах присутствовало. Но поистине грандиозная работа господина Шишкина, после которой его можно было бы спокойно и ответственно признать лучшим современным российским сценографом, "сработала" отлично.

Пространство в "Иванах" то сжимается до физического неудобства, то распахивается до метафизического ощущения бесконечности. Сначала публика буквально сжата между стенами зала и не пригнанными друг к другу досками, закрывающими игровое пространство. Всего несколько мгновений зрителям приходится подглядывать сквозь эти доски, чтобы потом сцена открылась просторным кубическим объемом, напоминающем о деревенском жилище, о старом гоголевском Миргороде, о патриархальной упорядоченности мира. Но стоит двум равно уважаемым Иванам — сухопарому, подвижному аристократу Ивану Ивановичу (Николай Мартон) и тучному, неповоротливому вахлаку Ивану Никифоровичу (Виктор Смирнов) — поссориться из-за ерундового ружья, как дом со скрипучими половицами буквально разваливается на куски, обнаруживая хаос и неуют позднейшего, так сказать, уже глубоко постгоголевского мира. В глубине сцены высится оголившийся, точно после взрыва, кусок советской хрущобы, с ржавыми перилами лестничных пролетов, газовой плитой на общей кухне и крошечными клетушками с черно-белыми телевизорами, где теперь живут оба гоголевских Ивана.

Хрестоматийная повесть Гоголя, грустный анекдот о ничтожности провинциальных обывательских будней, Андреем Могучим смело и увлекательно превращена в мистерию о всей российской истории. Александринские "Иваны" начинаются распевом деревенских пономарей, который весь спектакль аукается плачами и речитативами, трагическими диссонансами и скрипами — подобно тому, как Александр Шишкин сочинил полноценную сценическую вселенную, композитор Александр Маноцков придумал для Гоголя особую звуковую среду. Она тревожна, но и смешного в ней немало — например, затасканное восклицание про несущуюся невесть куда Русь-тройку, пропетое на мотив советско-новорусского гимна.

Конфликт двух Иванов служит катализатором большой катастрофы — не только в их сознании, но в самой структуре жизни. Новый мир, распахнувшийся за деревянными стенами, не просто грязен, наполовину сломан и завален мусором. Он, можно сказать, генетически испорчен: таившийся под стропилами деревенского дома карлик Гусек становится на время едва ли не главным героем. Судебное присутствие, в которое является Иван Иванович, напоминает о кошмарах Кафки, а тайное собрание, которое спустя несколько столетий после ссоры хочет помирить уже лежащих в гробах Иванов, может быть принято за заседание загробного парткома — даже слово "товарищи" где-то у них проскальзывает.

Режиссер Андрей Могучий (с недавних пор он руководит экспериментальной сценой Александринки, которая должна вскоре открыться) хорошо известен как последовательный разрушитель театральных канонов. Не только упорный, но и всегда руководствующийся грамотными расчетами: он точно знает, в какие места конструкции нужно заложить заряды с режиссерской взрывчаткой, чтобы массивы сюжетов и текстов разлетались на куски — к ужасу театральных пуристов. Отнюдь не всегда эти "куски" у господина Могучего складываются в новую оригинальную композицию. Но в "Иванах", безусловно, сложились — в тревожную и внутренне асимметричную историю о распаде мира. После премьеры многие говорили, что Андрею Могучему на сей раз помогли стены Александринки. После московской премьеры спектакля стало ясно, что заслуга целиком его.