Пресса

Иван Васильевич меняет конфессию?

Режиссер Андрей Могучий доказал, что ему и Царская невеста» – по балагану.

Великая штука классика! Режиссер Андрей Могучий проверил на прочность одну из самых любимых русских опер — «Царскую невесту», натянув на нее личину балагана. Опера оказала мощное сопротивление и под конец-таки уложила и постановщика, а затем и публику фестиваля «Золотая маска» на обе лопатки, пробив желанную зрительскую слезу. Но стоило ли доказывать силу шедевра ТАКОЙ ценой?

Как только эту репертуарнейшую оперу не ставили! И тяжеловато-академично, как в Большом театре, и жестко-эротично, как в Новой опере... Известному питерскому режиссеру-авангардисту Андрею Могучему, приглашенному в Михайловский театр, судя по всему пришло в голову «оживить» хрестоматийную драму балаганом.

И действительно, трагедия несчастной боярской дочери, у которой а) извели любимого жениха, потому что на нее положил глаз злодей-опричник, а потом захотел взять в жены Иван Грозный, и б) в конце концов отравили из ревности — вроде бы далека от сегодняшней злобы дня. Вот если нарядить бояр и царских сатрапов в бандитские кожаные куртки, отряд опричников — в шляпы и тройки чикагских гангстеров, хор девушек представить серыми комсомолками с красными гвоздиками, а мелькающего на заднем плане Ивана Грозного — лубочным царем Горохом, то выйдет куда веселее. Чтобы выглядело совсем по-балаганному, по сцене все время носят транспаранты с надписями-главками: «Мед-чарочки» (значит, опричник Грязной принимает и потчует гостей), «Ласковое слово» (садятся беседовать), «Совет да любовь» (назревает свадьба, которой, впрочем, не суждено случиться). Насколько это нужно по содержанию — трудно сказать, но эффект досаждающей суеты создает безотказно.

Будем справедливы — многое в спектакле на самом деле символически-точно: мотив наклонных линий, от лежбища, на котором пьяно скучает Грязной, к скособоченному дворику благонамеренной семьи Собакиных и финальному смертному одру собакинской дочки Марфы. Ничто не устойчиво на этой земле, где каждая судьба зависит от прихоти деспота. Ясен смысл и языческих идолов, всех этих деревянных свино-собак, раскиданных по сцене: да какая это Святая Русь, если в ней царит едва ли не натуральное людоедство. Да и в высвечиваемом периодически на заднике иконоподобном лике изображено нечто невообразимое: не то Господь Бог, не то злой царь с седой бородищей. Надеюсь, борцы за аутентичность религиозных символов не ополчатся за это на художника Максима Исаева: может быть, он всего-навсего хотел напомнить, что набожность Грозного отнюдь не мешала ему быть кровопийцей.

Вот только суетливый пережим сценических подробностей все время сбивает эмоциональный тонус, которого требует музыка. И увертюра — одна из лучших и драматичнейших в русской опере — звучит тоще даже под дирижерской палочкой такого уважаемого специалиста как Михаил Татарников. Александр Кузнецов (опричник Грязной) и Ирина Шишкова (его разлюбленная и оскорбленная любовница Любаша) бОльшую часть оперы поют, что называется, с холодными ногами, не испытывая никаких чувств своих героев и топя в равнодушии даже такую гениально- душераздирающую сцену, как ночной дуэт перед заутреней.

Что-то стОящее слышится разве что в сладком (так и должно быть) теноровом ворковании несчастного жениха несчастной Марфы — душки-Вани Лыкова (Евгений Ахмедов) да в ангельски-мечтательных сопрановых воспарениях самой Марфы (Светлана Мончак).

Особенно острая борьба с содержанием оперы развернута постановщиками во втором действии: здесь транспаранты мелькают чуть ли не каждую минуту, сцена превращается в иллюминированный ночной клуб, и даже пиджак Ивана Лыкова (он же идеальный герой!) начинает светиться лампочками, будто новогодняя елка.

Но к третьему действию что-то, видимо, перещелкнуло в самом режиссере. В схватка с Римским-Корсаковым наконец начинает одолевать тот, кому стоило отдать победу с самого начала — великий композитор. До г-на Могучего дошло, что пора завязать с беготней и наглядной агитацией: ведь 6ез шуток — Марфа умирает. Любаша погибает (хотя, почему-то от поцелуя Грязного, а не от его ножа, как в оригинале). В порыве отчаяния отдает себя на безжалостный суд царя сам Грязной... И вслед за отлично проведенной басовой арией убитого горем старика Собакина (Карен Акопов) настоящие чувства наконец просыпаются в тех, в ком давно должны были ожить. Затрепетало страстью красивое, но до того однообразно-металлическое меццо-сопрано Шишковой-Любаши, и даже прибавил глубины тощеватый баритон Кузнецова-Грязного. Ну а Мончак — просто молодец, вытянула на своем светлом сопрано и чутком сердце всю трагическую повесть до конца, когда и суровому рецензенту оказалось трудно сдержать скупую мужскую...

Ну, так стоило ли затевать изобилующий рисками эксперимент над замечательной оперой, чтобы в конце поднять перед ней свои авангардистские лапки кверху? Может, лучше было с самого начала пойти ВМЕСТЕ с композитором, а не ПРОТИВ него? Тем, кто любит Римского-Корсакова (а таковых, подозреваю, больше, чем тех, кому дороже Могучий), это доставило бы только радость.