Пресса

Борис Эйфман всегда стремился говорить о вечном. О свободе личности и творчества, о толпе и художнике. «Чайка» на его пути была практически неизбежна.

Чехов на пуантах

Первой перенести Чехова в балет решила Плисецкая: для нее Щедрин написал «Чайку» и «Даму с собачкой». Балет Васильева «Анюта» – это «Анна на шее». Кеннет Макмиллан поставил «Трех сестер», назвав балет «Зимние грезы».

Вслед за Джоном Ноймайером, представившим свою версию «Чайки» (постановки конкурируют на «Золотой маске»), Эйфман переселил персонажей Чехова в мир балета. Его Треплев — начинающий хореограф, Нина — молодая танцовщица, Аркадина — прима-балерина, а Тригорин — их мэтр-педагог. Но дальше Эйфман по пути немецкого коллеги не пошел: он, как всегда, отсек второстепенных персонажей пьесы, а вместе с ними и все приметы дворянского быта, хотя и настрогал звуковое сопровождение из хитов Рахманинова и Скрябина в компьютерной обработке. Эта «Чайка» вынесена во вневременное пространство. Здесь носят гладкие балетные прически и знакомые по предыдущим эйфмановским опусам хламиды, которые могут сойти за бальный наряд и коктейльное платье одновременно. Живут в театральном пространстве, трансформирующемся из репетиционного класса с нависающим под немыслимым углом потолком в зрительный зал с протянувшимся по диагонали занавесом. Особое пространство — у Треплева: конструкция, то заостряющаяся многоугольником, то вытягивающаяся в причудливых восьмерках — символ его творчества.

Отношения здесь тоже сокращены до линейности: все герои балетной «Чайки» ищут в профессиональном признании любви, но добиваются ее в конечном итоге ради зрительского успеха. А по дороге к нему немного страдают от недостатка материнской ласки, творческой фантазии и стабильной балетной техники.

Однако для собирателей полного собрания сочинений хореографа Эйфмана в «Чайке» есть и приятные неожиданности: свою кочующую из спектакля в спектакль лексику хореограф использовал как творческий почерк Тригорина, а для экспериментов Треплева не только пригласил консультанта по хип-хопу, но и сам попытался найти новую пластику — наивную, скованную, похожую на детский лепет. Впрочем, в финале с облегчением вернулся к привычному языку — балет как искусство организован по-военному, и система в нем всегда побеждает единичные прозрения. Маститый наследник Тригорина знает это на собственном опыте.