Пресса

Тимофей Кулябин: «Я заработал ценный иммунитет»

15 апреля в основном конкурсе «Золотой маски» покажут спектакль «Kill» по пьесе Фридриха Шиллера «Коварство и любовь», поставленный главным режиссером новосибирского театра «Красный факел» Тимофеем Кулябиным, ставшим в этом году — быть может, против своей воли — самым известным оперным режиссером страны в связи с постановкой оперы «Тангейзер» в Новосибирском театре оперы и балета. «Kill» — единственный спектакль из российских регионов, попавший в этом году в конкурс в номинации «лучший спектакль большой формы». Алла Шендерова расспросила режиссера о его нынешней работе, будущих планах и отношениях с родным городом.

- Год назад ваш «Онегин» получил спецприз жюри «Золотой маски». С каким настроением вы сейчас отправляетесь в Москву на фестиваль?

- Настроение вещь изменчивая. За полтора месяца я приобрел большой опыт по части новых, непривычных доселе настроений. Но считаю, что это никак не должно влиять ни на мою работу в «Красном факеле», ни на артистов, играющих в «Kill». Все они – отличные профессионалы, так что, я думаю, мы приедем и сыграем так, как если бы всей этой ситуации с прокуратурой и судами не было. Невзирая ни на какие настроения.

- Сюжет драмы Шиллера вы переносите в наши дни, одной из главных тем спектакля становится жертвенная смерть Луизы, возлюбленной главного героя. Расскажите в двух слова о спектакле?

- С моей точки зрения «Коварство и любовь» - пьеса довольно многословная и выспренняя, мне кажется, что произносить такой архаичный текст на современной сцене – большая проблема. Архаика есть и в центральном конфликте (любовная интрига мещанки и сына президента), основанном на социальном неравенстве. Поэтому главной темой в нашем спектакле становится тема жертвы, жертвы как понятия сакрального, даже религиозного. Поэтому я сделал сокращения в тексте и добавил в него фрагменты из других авторов, например, Набокова, Лессинга, Достоевского. В итоге получилась — и об этом, видимо, сегодня необходимо предупреждать, — оригинальная история по мотивам пьесы «Коварство и любовь».

- В Новосибирске перед началом спектакля в фойе зрителям показывают видеоперформанс: раскинувшую руки у креста девушку обливают красной краской. Будет ли это в московской версии?

- Нет, не будет. Во-первых, вы правы: это не живой перформанс, а видеоинсталляция, то есть в фойе никто девушку не распинает и краской не обливает. Само видео опубликовано на youtube и там его можно посмотреть. Во-вторых, в этой инсталляции, кроме видео, есть очень хрупкая конструкция, которую легко повредить при перевозке. В-третьих, Театр им.Вахтангова – это совсем другое пространство: у «Красного факела» особая архитектура фойе, и все инсталляции рассчитаны исключительно на нее. кстати, мы и инсталляцию к спектаклю «Онегин», участвовавшему в прошлогодней «Маске», привозили в очень урезанном виде.

- Часть оформления вашего спектакля - большой экран, с которого за героями наблюдает некто в терновом венце, с глазами, полными слез. Все это будет в московской версии?

- Да, безусловно. Это неотъемлемая часть спектакля.

- Вы, наверное, понимаете, почему я об этом спрашиваю. За последние полтора месяца у вас появился тяжелый и редкий для 30-летнего человека опыт взаимоотношений с судебными инстанциями. Самое страшное, что возникает после таких историй, это самоцензура. Есть ли от нее какое-то противоядие?

- Единого противоядия для всех не существует. Одним из главных факторов риска является страх. Создан прецедент, когда режиссер и директор оказались в суде за постановку спектакля – пусть даже все суды мы и выиграли. Страх — довольно примитивная, животная эмоция, на которой легко играть. У наших оппонентов достаточно инструментов давления: вызвать в прокуратуру, затаскать по судам, уволить, пригрозить урезанием финансирования. Теперь, когда я все это знаю, мне будет гораздо проще: я ведь уже сидел в суде, отвечал прокурору, прошел все это и, надеюсь, заработал ценный иммунитет. Но я прекрасно понимаю, что никто из моих коллег не хотел бы оказаться в моей ситуации - это сильный стресс для любого человека. И также естественно, что инстинкт самосохранения будет побеждать. Так что я думаю, самоцензура появится – и у режиссеров, и у директоров. У директоров, кстати, вероятность ее появления больше – ведь министерство культуры заявило, что теперь ответственность будут нести не режиссеры, а директора театров. Другое дело, кто и как с этой самоцензурой будет справляться, но это уже совсем личный вопрос: кто и как справляется со своих страхом.

- Вы не думаете о работе в Европе?

- Предложения о постановках за границей мне поступали еще до всей истории с «Тангейзером». Я их рассматриваю в рабочем порядке.

- Как насчет возобновления оперы «Тангейзер» – ее ведь можно повторить на другой площадке, даже за пределами страны?

- Да, конечно, но для начала должно появиться такое предложение. Revival вполне возможен. Спектакль был сыгран всего четыре раза, а он достоин того, чтобы его увидело чуть больше людей, пусть этого и не хочет новая дирекция Новосибирского оперного театра. Но вы правы: есть другие прекрасные города и страны, где «Тангейзером» могут заинтересоваться.

- А как вы относитесь к идее открытого видеопоказа «Тангейзера»?

- С одной стороны, мне лестно, что многие хотят увидеть спектакль, пусть и в записи. Но насколько я знаю, на публичный показ должно быть получено разрешение правообладателя, то есть театра, а не мое личное. С другой стороны, конечно, досадно: запись, которая расходится самиздатом – техническая, она была сделана исключительно для ввода новых артистов. Эта запись не передает атмосферу, в ней видно далеко не всё происходящее на сцене, и полного представления о спектакле она не дает. Жаль, что мы с Борисом Михайловичем Мездричем не успели сделать профессиональную запись, хотя даже вели переговоры с одной телекомпанией.

- Я побывала на "Тангейзере" 14 марта, и стала свидетелем реакции зрителей. Рядом со мной – и слева и справа – сидели, очевидно, пожилые преподавательницы музыки. Перед началом они кривились и говорили: "Ну, сейчас начнется осквернение". Уже минут через пятнадцать у них поменялось выражение лица – склочность сменилась на одухотворенность. В финале весь зал на 1800 мест аплодировал стоя. После такой реакции публики мне, конечно, не приходил в голову тот сценарий, который реализовался потом. Главная тема вашего спектакля — взаимоотношения художника с самим собой, с творчеством, с Богом. И вы ведь в какой-то мере разделили судьбу своего героя, Тангейзера — подверглись гонениям за профессиональную деятельность. О каких сюжетах вы думаете теперь – и в опере, и в драме?

- Сейчас я ставлю в «Красном факеле» пьесу «Три сестры» — это довольно сложная работа, она началась еще в декабре 2013 года, премьера будет в начале следующего сезона. А дальше – есть договоренность о постановке в Большом театре. Но название я пока раскрывать не стану, театр его огласит, когда будут согласованы формальности.

- Как Вы отнеслись к тому, что новый директор Новосибирской оперы закрывает театр на ремонт и отменяет показ вашей оперы «Князь Игорь», назначенный на конец мая.

- Думаю, это совпадение. Насколько я знаю из прессы, театр действительно уходит на реконструкцию, и этим вызвано раннее завершение сезона. Так что какое-то количество спектаклей в мае отменяется – в том числе и «Князь Игорь». С трудом верю, что кто-то хочет снять все спектакли Кулябина.

- Эта реконструкция предыдущей дирекцией не планировалась?

- Об этом нужно спросить Бориса Михайловича Мездрича. С новым директором я не общался – не считаю это этичным.

- «Три сестры» — ваше первое обращение к Чехову. Можно узнать подробности?

- Есть один концептуальный секрет, объясняющий, почему так долго идут репетиции, но подробности мы обнародуем к премьере – хочется обойтись без ложных домыслов. В любом случае, я рассказываю историю про современных людей, а не про тех, кто жил в 1901 году. Потому что про них я ничего не знаю, зато я знаю что-то про себя и про день сегодняшний.

- Что-то поменялось в Вашем восприятии Новосибирска за последний месяц?

- Я с утра до вечера в театре, а в оставшееся время, честно говоря, пытаюсь просто не заходить в публичные места. Мне хватило пары эпизодов, когда в кафе или в магазине на меня показывали пальцами: «вот, это тот самый…» — это сбивает меня с рабочего настроя. Мне вообще не очень нравится, когда на меня показывают пальцами. Есть, наверное, какое-то количество публичных людей, которым это давало бы тонус, но у меня другой склад характера. Так что я не знаю, что происходит в Новосибирске: я больше не вижу город. Мне достаточно репетиционного зала и моей квартиры, где я готовлюсь к репетициям. Хотя, с другой стороны, я безумно благодарен тем людям – их было несколько тысяч – которые 5 апреля вышли на митинг за свободу творчества. Для меня очень важно, что их было больше, чем так называемых православных активистов. Я убедился, что Новосибирск – свободный и открытый город, каким я его всегда знал и любил. Но ходить по улицам мне сейчас тяжело. Надеюсь, это дело времени.

- Вы будете как-то напутствовать артистов перед показом на «Золотой маске»?

- Никаких особых напутствий у меня нет – это же не в атаку идти, а всего лишь спектакль сыграть. Думаю, сделаю им замечания, которые я записал, когда сейчас пересматривал «Kill». А рваться в бой - зачем?! Им нужно просто выйти на сцену и точно, внятно, со всеми нюансами сыграть ту историю, которая придумана. Все остальное – контекст, который сложится или не сложится, независимо от нас.