Театральная компания ЗМ

Пресса

2 апреля 2015

От лубка до Фрейда

Мария Зерчанинова | Газета «Экран и сцена»

В этом году во внеконкурсной программе фестиваля Маска Плюс образовалось новое направление – этнический театр. Его кураторы Кристина Матвиенко и Павел Руднев выбрали наиболее интересные и национально самобытные спектакли малых народов России: хакассов, коми, ханты и манси. Фольклорная основа каждого из спектаклей – мифы, легенды, сказки – делает их в равной степени интересными как взрослым, так и детям. На коми-пермяцком “Гузи да Мези” из Кудымкара детей в зале было не меньше, чем на спектаклях программы “Детский Weekend”, проходившей в рамках “Золотой Маски” в начале марта. Специфика Weekend’а, напротив, – современный и постоянно обновляющийся язык детского театра. Тем интересней взглянуть на эти две разнонаправ-ленные программы вместе и увидеть, что традиционное, уходящее в архаику искусство может быть не менее живым и трогающим, чем искусство актуальное.

Пожалуй, самый смелый по теме и эксцентричный по воплощению спектакль привезли на “Детский Weekend” из знаменитого СамАрта, самарского ТЮЗа. “Сторожевая собачка”, написанная в 2010 году маститым голландским драматургом, писателем и театральным критиком Пеером Виттенболсом (Peer Wittenbols), на русский язык переведена впервые. В 2011 году в Голландии “Сторожевая собачка” была отмечена как одна из трех лучших пьес года для детской аудитории, и тогда же спектакль, поставленный по ней в театре “Тонелгруп Остпол” признали лучшим детским спектаклем сезона. В СамАрте взяться за этот текст решила ученица Кирилла Серебренникова Женя Беркович (“ЭС” писала об этом спектакле в связи с лабораторией “Молодые режиссеры – детям”).

Речь в пьесе идет о том, как принять смерть близкого человека, как научиться жить с этой травмой. Тема, казалось бы, переставшая быть на сцене редкостью, прижившаяся у нас еще со времен первых опытов Анатолия Праудина и его “театра детской скорби”. Кстати, нет ничего удивительного, что пьеса Виттенболса появилась в СамАрте, с актерами которого Праудин выпустил несколько спектаклей, научив их не бояться говорить со зрителем о прежде табуированных сюжетах.

Виттенболса, однако, занимает совсем уж “трудный” аспект: столкновение детей со смертью во всей ее физиологической неприглядности. Известно, что инстинктивная самозащита от непосильных переживаний может превратить ребенка, стоящего у гроба, в суетливое, деловитое существо, словно не понимающее смысла происходящего и задающее нелепые, несообразные с ситуацией вопросы. На этом остраняющем детском взгляде голландский драматург и строит своеобразный терапевтический комизм. Он пишет о катастрофе как бы извне и умудряется вызвать раскрепощающий смех. А Женя Беркович, над которой дамокловым мечом нависает неизбывная тюзовская сентиментальность, сочиняет спектаклю острую, карикатурную форму: девочек, к примеру, у нее играют мужчины. Рискованная откровенность здесь подается в спасительной форме стеба, но вслед за автором режиссер местами перегибает палку. Игривая интонация, мультяшная возня вокруг смерти кажутся порой неуместными.

Перед нами мама и две девочки, Мара и Эви. Год назад их папа погиб, въехав в дерево. С тех пор мама не встает с постели, а девочки заботятся о ней, тщательно избегая любых напоминаний о трагедии, “а то мама опять будет весь день плакать”. Художница Ксения Сорокина находит выразительный ход, она выстраивает сценическое пространство так, что мама – Татьяна Михайлова оказывается в центре событий и в то же время вне их, над ними. Она лежит в середине сцены на высоко поднятом, белоснежном вдовьем ложе, одевшись в черное и задернувшись от мира прозрачной занавеской. Ее страдания, таким образом, не лишены картинности и поданы с некоторой иронией. Ровным слабым голосом она отказывается от еды, спрашивает что-то, но едва ли слышит ответы, а вопрос Эви, какую юбку – в полоску или в клетку – подать ей сегодня, ставит ее в тупик. Татьяна Михайлова играет своего персонажа безвольным, как кукла, с заученно напевными интонациями и мягким отрешенным взглядом – угасающими чертами когда-то деятельной и заботливой мамы. Если жизнь в этой молодой и красивой сомнамбуле еще теп-лится, то где-то совсем в глубине, под толщей отчаяния.

Справа и слева от ее ложа разместились комнаты девочек. У Эви – округлый и бородатый Юрий Коннов в мини-юбке и с маникюром – розовый, по-девчоночьи обставленный закуток, а у Мары – угловатый и худенький Алексей Кондрашев, одетый во что-то серое и невзрачное – мастерская с токарным станком и набором инструментов, развешанных на стенке; папа, оказывается, хотел мальчика, и Мара всегда старалась соответствовать. Больше ничего про двух сестер неизвестно, их характеры остаются схематичными, диалоги невнятными, речь торопливой и даже возраст – самым неопределенным. Эти дяди-девочки существуют в нейтральной, нарочито неигровой манере, распознаваемой как признак современного искусства. В последние годы она все чаще используется в детском театре как своего рода противоядие от тюзовского наигрыша. Образцом ей послужили, кажется, мультяшные персонажи вроде Симпсонов с их скороговоркой, движущимися ротиками и снующими глазками на неподвижных лицах. Вспомнить хотя бы Надежду Лумпову в “Золушке” Марфы Горвиц или Александра Молочникова в роли кролика Эдварда из мхатовского спектакля Глеба Черепанова. Забавные травести из “Сторожевой собачки” – существа модные, но все же в деталях не продуманные.

Неожиданно в дверь к Маре и Эви стучится соседский мальчик, жизнерадостный и глуповатый Вольф (Марина Щетинина). Для школьной презентации он выбрал странную тему – смерть, почему бы нет, вот и список вопросов готов. В поисках материала Вольф обращается к сестрам, известным специалисткам в данной сфере, и просит поторопиться с ответами: страшно ли вам было увидеть своего папу мертвым? как он выглядел? сколько раз в день вы плачете? о чем чаще всего вспоминаете? Для него лишь школьное задание, для них – болезненная травма, для зрителя же, как предполагал автор, эта нестыковка – смех да потеха. Еще смешнее сцена, где юный ученый (будущий патологоанатом?) со всей научной беспристрастностью, поправляя очки, зачитывает девочкам свой доклад: мертвые выглядят по-разному, так и сяк, зависит от того, кто как умер, но бояться их не стоит, это совсем-совсем не страшно…

У Марка Твена или Диккенса такому умнику влепили бы, конечно, здоровую оплеуху – чтобы впредь вел себя поделикатней, не кощунствовал, не пугал малолетних и не завирался, потому что обезображенный смертью труп – всегда был и будет страшным, и принимать это как нечто естественное – невозможно. Но мы живем в системе координат, заданной доктором Фрейдом, а уж он-то, наверняка, погладил бы малыша Вольфа по головке как подающего надежды психотерапевта. Ведь своими дурацкими расспросами он вскрывает нарыв – нарушает заговор молчания, вытаскивает на свет кошмары, бессознательно угнетавшие каждого из членов этой семьи. Вначале Вольфа гонят прочь, ну а потом все, включая маму, выбравшуюся из своего укрытия, начинают говорить и говорить о папе, так что маленький Вольф едва успевает записывать ответы в тетрадку. Вспоминать об ушедшем во всех подробностях, оживлять его снова и снова – вот единственный выход из депрессии и, может быть, единственный из возможных в сегодняшнем мире способов противостоять небытию.

Европейский театр для детей активно заимствует темы, понятия и язык у психотерапевтической практики, и “Сторожевая собачка”, невзирая на некоторые перегибы, – спектакль полезный. Его задача если не в исцелении, то хотя бы в назывании, осмеянии, ниспровержении тайных фобий и вытесненных эмоций, всего непроговоренного, с чем так сложно жить маленькому человеку.

Совсем другой смех вызывает лубочная сказка про ленивых стариков “Гузи да Мези”, привезенная Коми-Пермяцким драматическим театром из Кудымкара. Вначале с трудом веришь своим глазам: на сцене Театрального центра “На Страстном” установ-лена немыслимая фанерная выгородка, на которой без тени иронии изображена выцветшая бревенчатая стена с окошком и русская печка – из самых страшных воспоминаний о школьной самодеятельности. Сложно представить, что эти сирые декорации ничуть не помешают актерам Василию Макатерскому (старик Гузи) и Анатолию Радостеву (старуха Мези) разыграть череду забавных сценок с трюками наподобие итальянских лацци. И даже голос пронырливой старухи Мези напоминает сипловатый, хвастливый голосок Ферруччо Солери в роли знаменитого стрелеровского Арлекина. Фиксированного текста, как и в комедии дель арте, у спектакля нет. Актеры импровизируют, мешая на ходу коми-пермяцкий и русский, на основе сценария, сотканного Анатолием Радостевым из фрагментов местных бытовых сказок.

Вот добродушный, неуклюжий Гузи и шустрая, хитрая Мези бранятся, кому мыть посуду, вот потасовка за теплое место на печке, вот притворная смерть старухи и комические причитания старика, вот игра в футбол сапогом, старик ведет со счетом 1:0. Когда сапог не налезает на его огромную поролоновую ногу, старуха подстригает ее огромными ножницами. А теперь Гузи да Мези поплыли на лодке, старуха упала за борт, клюнула на удочку и выплыла, игриво помахивая русалочьим хвостом. Особый восторг у детей вызывает то, что старики мутузят и швыряют друг друга довольно-таки брутально, без церемоний. Эти коми-пермяцкие лацци держатся на ловкости, ритме, импровизации – пусть они не по-итальянски искрометны, а по-северному тяжеловаты, но, что удивительно, отнюдь не выглядят стилизацией, а кажутся органичной, каким-то образом сохранившейся традицией наивного театра, аутентичного и в то же время универсального.

В Европе традиция площадного театра никогда не прерывалась, постоянно менялась лишь ее форма. Сегодня она бытует в виде представлений уличных театров, профессионально же ее изучают, например, в знаменитой парижской школе Жака Лекока. У нас же, к сожалению, она всплывает то тут, то там стихийно, оставаясь уделом одиночек. Хотя, если судить по реакции зала, заполненного современными детьми, запрос на лубок никуда не исчез. Вот псевдонациональных подделок сколько угодно, да только они никому не интересны.



оригинальный адрес статьи