Пресса

Петербуржец Лев Эренбург привез на "Золотую маску" "Грозу", выпущенную им в далеком Магнитогорске. Над скромными достижениями российской провинциальной сцены спектакль этот возвышается, как возвышался бы Монблан над воронежскими холмами.

Создатель знаменитого питерского театра с говорящим названием НеБДТ Лев Эренбург совершил вылазку на периферию и доказал, что умная режиссура - она и в Магнитогорске умная. Конечно, провинциальный контекст не сбросишь со счетов, и общая избыточность стиля, присущая Эренбургу, тут как-то особенно избыточна. Каждую минуту заезжий постановщик подставляет провинциальным артистам подпорки, и оттого гэгов, придумок и примочек в этой "Грозе" выше крыши. Крыша порой едет. И у зрителей едет, и в самом спектакле тоже: огромный - во всю сцену - деревянный настил качается, то и дело превращаясь из крыши в мостки. С них сигают в матушку Волгу, падают, оступившись, с них справляют в великую русскую реку малую нужду. Саму реку, точнее, большой бассейн с водой мы не видим. Мы видим лишь его отражение в подвешенном над сценой огромном зеркале. Словно и не Волга это, а Стикс, безвозвратно уносящий души умерших.

Первая аналогия, какая приходит на ум, когда всматриваешься в придуманный Эренбургом мир - потешный, гаерский, пропитанный специфическим русским добродушием (тем, что сродни пофигизму) и русской удалью (от которой два шага до жестокости), - спектакли Николая Коляды. Он тоже любитель расписного русского лубка. Его опусы, как и "Гроза" Эренбурга, тоже легко уходят на экспорт, ибо есть в них все, что является выражением загадочной русской души, - балалайка, пьяная драка, игра в веревочку, заговоры и привороты, мириады комаров, поедом жрущих жителей волжского побережья, банька, наконец. Куда же без баньки! Именно в ней и начинается действие пьесы. Слева - парилка. Справа - предбанник. На столе самовар с сушками. Тихон (Владимир Богданов) подстригает ногти на руках и на ногах огромными портняжными ножницами. Когда переходит к ногам, на помощь ему спешит Кабаниха (Надежда Лаврова). Ее любимое чадо плохо приспособлено к жизни. Истинный Епиходов. Добродушный алкоголик, у которого Катерина (Анна Дашук) привычным движением руки извлекает из штанины заначенную бутылку.

Текст Островского решительно (раза в два) сокращен, еще решительнее досочинен и категорически переосмыслен. Тут нет злыдней и мироедов, нет тягостной атмосферы домостроя и вообще нет ригоризма. Тут все жертвы страстей и обстоятельств, все страдают и пьют горькую, и гуляют от души, и впадают в суицидальную тоску. Тут, как в пьесе "Чайка", - пять пудов страстей. Присочиненная к сюжету пьесы служанка Глаша влюблена в Тихона и смешно ворожит над пряниками, пытаясь зарядить их приворотной энергией, сам Тихон безнадежно влюблен в свою жену Катерину, Катерина, уставшая от пьяных ласк мужа, - в тихого, страдающего чахоткой Бориса. Дикой заигрывает с Кабанихой. Лихой Кудряш овладевает разбитной Варварой, смешно путаясь в собственных штанах, и чуть не лишает заезжего барина жизни, решив, что не Катерина, а Варвара есть предмет его воздыханий. Но ревность никогда не переходит в ненависть, ибо ненависть (как и нетерпимость) не водится в этих краях.

На матушке Волге большой дружной семьей живут добрые, хоть и большей частью непутевые, люди. Любят застолье, любят незамысловатые шутки да забавы. И Кабаниха, всеобщая мать, опора и надежа, приставлена к ним, чтобы они хоть какой-то порядок соблюдали в своих буйных играх. Она и сама не прочь порой принять участие в разудалом гульбище: главное, меру знать.

Но то, что мир этот, расписной и гаерский, чреват катастрофой, ясно сразу - к бабке не ходи. И вовсе не русская круговерть есть, по Эренбургу, ее причина. Это Коляда весь зациклен на этнографической ("матрешка-гармошка") специфике. У Эренбурга она всего лишь диковинный антураж. Истинная причина страданий перемещена из мира дольнего в мир горний. "Давай, наказывай меня!" - кричит Кабаниха после гибели Катерины, взывая к пустым небесам. И потом через паузу: "А может, нет Тебя?". И это навязчивое богоборчество удивительным образом пронизывает современный театр. В нем возможны катастрофы, но редко случаются трагедии. Ибо трагедия предполагает ответственность героя перед Богом и людьми. Эренбург выдает ему индульгенцию: "Ты есмь человек страдающий". Восхитительно воссозданный русский антураж насквозь пропитан у него сознанием современного человека, который твердо выучил, что дело не в преступлении законов, а в абсолютной глухоте Творца к чадам своим, думающим, что они живут на берегу Волги, и лишь иногда замечающим, что это равнодушный к их страданиям Стикс.