Пресса

"Иваны" Андрея Могучего на Фестивале "Золотая Маска"


Спектакль Александринского театра "Иваны" стал событием нынешнего фестиваля "Золотая Маска", хотя афиша плотна как никогда и на этот раз демонстрирует желанное разностилье и разноязычие. Повесть Н.В.Гоголя "... о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" в версии режиссера Андрея Могучего и художника Александра Шишкина начисто лишилась теплоты и обаяния миргородских повестей. Вместо сакраментальной лужи здесь - сырая замусоренная земля, вместо пасторальных запахов и красок - жесткий "сюр", навевающий мысли то о Босхе и Брейгеле, то о нынешнем соц-арте. Впрочем, запах есть - отчетливый запах конюшни, ибо в спектакле участвует живая лошадь. Но если в гоголевском мире Ивана Перерепенко и Ивана Довгочхуна навозный дух смешивался с ароматами чеснока, груш и абрикосов, то здесь его перебивает разве что запах серы. Черт, которого всуе поминает неотесанный Иван Никифорович, не ждет упоминаний, он тут давно проживает в самых разных модификациях.



История о двух глупых мелкопоместных дворянах, поругавшихся из-за пустяка и затеявших пустую тяжбу лет эдак на тридцать, выросла у Могучего до вселенских размеров. Само название спектакля уже многое проясняет. Мягкое гоголевское персонифицирование, имена-отчества заменены нарицательным "Иваны", и сразу вспоминаются "не помнящие родства" или бывшее в ходу у чужеземцев коллективное именование жителей российской империи. А когда отъедет одна из дощатых стен и обнажит убогий трехэтажный быт "хрущевки", тут же придет на ум Советский Союз. Кругом хлам, двери обшарпаны и плохо закрываются, в каждой комнатенке по телевизору с нескончаемым балетом на экранах. Один сосед злобно стучит другому в потолок, а Иван ли он, или Грицько, или Гиви, или Гедиминас - в сущности, все равно. Хрущевки в бывшем СССР почти не различаются ни обликом, ни, тем более, содержанием, разве что из открытых окон где киндзой попахивает, а где борщом. Нынче как поссорились, так на том и стоят, не уставая припоминать обиды, большие и маленькие. К тому же в шесть утра здесь звучит гимн, отчетливо напоминающий "Союз нерушимый..." (композитор А.Маноцков).



Но это - один пласт, или один "этаж" могучего спектакля режиссера (пардон за тавтологию) Могучего. Потому что речь в нем и о Малороссии, и вообще о славянской стороне, где крестятся и тут же поминают черта, где христианство напропалую путается с язычеством. Нестройный хор бурсаков повторяет, будто отпевает кого-то, авторские строки и непременно скатывается на гусиное "га-га-га". Не то поминает, чем оскорбил Иван Никифорович Ивана Ивановича (гусаком назвал), не то намекает, что, мол, хороши Гуси оба эти Ивана, не то попросту птичий язык ему легче дается. Гоголь Пульхерии Ивановны встречается здесь с Гоголем "Носа", "Вия", "Тараса Бульбы" и даже "Мертвых душ". Везут через сцену телегу, на ней корыто размером с гроб, в гробу покойник, который, впрочем, вскакивает и убегает по своим делам. Семенит персонаж по имени Гусек (его играет карлик Алексей Ингелевич). От него, с чепчиком на голове, ощутимо веет Брейгелем, он же обернется дитятей Ивана Ивановича, его же в следующий миг подадут помещику на блюде на манер жареного гуся. И оторвет папаша ручку-крылышко и вопьется в нее зубами (я тебя породил, сынку, я тебя и убью). Этот ночной морок жутковат и одновременно смешон. Он приходится на то место в повести, где Перерепенко проводит бессонную ночь перед походом в суд. А ночки у Гоголя, как известно, те еще. И вот действие перемещается на крышу дома, из трубы взмывает вверх девка Гапка, обернувшаяся Панночкой, да и Сам размахивает топором: на все готов.

Скверную и одновременно скорбную вселенную возводит на сцене художник Александр Шишкин, работа его, без преувеличения, грандиозна. Зрители сидят по две стороны от помоста, на котором поначалу сооружен из щербатых досок гигантский куб. Сквозь щели теплится свет - там жилье, там Миргород, заменивший обитателям целый свет: ведь все, что за пределами, - "турки" или какие другие басурманы. Две стены отъезжают, и вот на нечистом полу, на засаленных подушках возлежит гигантским пузом кверху Иван Никифорович (Виктор Смирнов). Сюда и входит интеллигентного вида Иван Иванович (Николай Мартон), чтобы выцыганить у соседа ружье. А все, что за щербатыми стенами, - тьма тьмущая, дворовые ходят с фонарями, словно блуждают в пещерах. Отъезжает еще одна стена, и вот вам уже упомянутая многоэтажка, тонущая в хламе. Весь спектакль тащат на веревках вверх пианино, пока оно с треском не грохнется оземь, разлетевшись в куски. Лошадка, ведомая персонажем по имени "Баба вообще" (ее играет известная актриса Светлана Смирнова), проваливается копытами сквозь щели в полу и тычет теплый кожаный нос в таз с какой-то едой. Снуют работники и всякий люд. В суде тот самый городничий, что хром на одну ногу, ходит в донельзя загаженном кафтане - полы его аж до пояса вымазаны то ли в глине, то ли в навозе. Всюду сено, въевшееся в неоструганные доски. А снимут доски - там земля, гадкая, сроду не видевшая солнца.

Спектакль Могучего полон странных созвучий. Александринские актеры играют сочно, музыкально, посреди постмодернистской разрухи уверенно ведут красивую классическую мелодию. "Сюр" происходит вокруг, да и сама ссора этих Иванов достигает экзистенциальных масштабов, но сами-то они этого не ведают! Простое переплетается с непостижимым, нежное и простодушное с уродливым и мертвящим.

Вот и сочетание пустого, не имеющего верха куба с многоэтажной коммуналкой полифонично, как органная музыка. Здесь будто сошлись многофигурные иконописные изображения с соцартовским ироничным бедламом, будто храм соседствует со свалкой.

В один момент спектакль, до этого послушно следовавший сюжету, спотыкается и... жертвует ради иного смысла ту самую свинью, что у автора сожрала жалобу Ивана Никифоровича. И вообще голос, ведущий повествование, заявляет, что тяжба длится не тридцать лет, а вот уже более трехсот. Гоголь, бытописатель и мистик, сатирик и поэт, протыкает острым носом вселенную и догоняет экзистенциалистов.

"Ассамблея", на которой миргородцы пытались помирить наших спорщиков, подозрительно смахивает на поминки. Все в черном, вместо пола - нечистая земля, а Иваны полеживают в гробах-корытах, безмолвные и непримиримые. Тут и съедутся вновь дощатые стены, все вернется в свой первородный периметр. А сквозь прорехи мы увидим, как войдет внутрь библейская лошадь и ткнется коричневой мордой в тела Иванов, не помнящих родства.