Театральная компания ЗМ

Пресса

12 апреля 2017

Страх и отчаяние в Эльсинорской империи

Марина Давыдова | Интернет-издание «Colta»

О том, что случилось важное событие театральной жизни, можно понять по театральному разъезду. Если расходятся спокойно, деловито (вот и еще один спектакль посмотрели!), если недоуменно пожимают плечами, если умильно улыбаются друг другу — это не событие. Событие — это когда стенка на стенку.

Лев Додин показал в Москве на «Золотой маске» «Гамлета». И тут началось… Но не просто началось. Яростное неприятие спектакля или режиссера — это мы проходили, проходим и будем проходить. Из-за этого неприятия нынешняя афиша «Маски» недосчиталась главных ньюсмейкеров московской театральной жизни: назовем их совершенно условно Б., С. и Ю.

Но случай с «Гамлетом» все же особый, потому что его яростно не приняли люди, находящиеся по разные стороны баррикад. Страстные певцы постдраматического театра и закаленные в боях борцы за нравственные (зачеркнуто) театральные ценности. Прогрессисты и ретрограды. Западники и славянофилы. Для первых этот «Гамлет» слишком «олдскулен» (артисты жирными мазками — как в старые добрые времена — играют психологические состояния героев: ба-а-тенька, такое ж лет двадцать уже не носят!). Для ретроградов слишком холоден (никакой лирики и высоких дум о вечном), слишком физиологичен (даже мастурбирующая Офелия имеется, ну, знаете ли!), слишком беспощаден по отношению к героям (сакраментальное «я смотрел, и мне никого не было жалко!») и к самой пьесе (часть филологов и историков уже присоединилась к ретроградной части театрального сообщества и возмутилась надругательством над текстом).

Текст «Гамлета» у Додина и впрямь перекроен, сокращен, дописан и снабжен самыми вольными вкраплениями из других произведений. Это уже не просто интерпретация пьесы. Это ее полная и тотальная деконструкция. Сделана она, на мой взгляд, виртуозно: трагедия разъята на части, но потом выстроена заново так, что почти не видно прежних линий разломов. Иными словами, перед нами тот самый постдраматический театр, о котором так много говорили те, кто прочитал-таки книжку Ханс-Тиса Лемана, но одновременно перед нами театр старой добротной выделки. Так что когнитивный диссонанс тут обеспечен.

Помимо прочего спектакль МДТ оказался еще и лакмусовой бумажкой, которая позволила понять, какая пропасть разверзлась в нашем театральном мире, где одна часть критики и публики уже заскучала в театре двадцать первого века и мечтает о театре двадцать второго, другая же по-прежнему грезит о старых добрых временах середины 70-х (ну хорошо, 80-е тоже сгодятся) годов. Люди формально живут в одной стране и в одну эпоху, но фактически на разных планетах и в разных временах. И вот с этих планет они смотрят на додинского «Гамлета». И каждый считает, что ему недодали. Кому верности традициям недодали, а кому-то неверности им же.

Порвалась дней связующая нить, Лев Додин их не смог соединить (шутка).

Но пора сказать о самом спектакле.

Ответим сначала на главный вопрос: кто главный герой этого «Гамлета»? Ответ прост: главный герой этого «Гамлета» — текст «Гамлета». Принц датский (Данила Козловский) то и дело держит его в руках, воспринимая написанное и как факт литературы, и как руководство к действию. Отчеркивает карандашиком важные места. Иногда вырывает странички. В финале книжка лежит на сцене, которая на наших глазах превращается из строительной площадки, затянутой белесыми полотнищами, в погост. Текст похоронен, как и сами герои трагедии, самостоятельно спускающиеся в свои деревянные могилы: сценограф Александр Боровский прекрасен всегда, но тут он, на мой взгляд, конгениален своему великому отцу Давиду Боровскому.

Среди «соавторов» Шекспира в программке значатся Саксон Грамматик, Рафаэль Холиншед, Борис Пастернак. Я бы вставила в этот список еще и Томаса Кида с его, увы, не дошедшим до нас «Пра-Гамлетом». В отличие от шекспировского Гамлета, герой Кида не мудрствовал лукаво, а делал то, что и положено делать мстителю, — мстил. Шекспир превратил трагедию мести, один из самых популярных жанров его эпохи, в философскую драму. Окутал деяния и еще больше недеяния главного героя метафизическим флером. Додин проделал обратную операцию. Он превратил философскую драму — нет, не в трагедию мести, а в трагедию борьбы за власть. Отсюда и Холиншед в программке: его летопись — главный источник всех шекспировских хроник, а в хрониках только и делают, что борются за власть.

Все метафизические раздумья принца, все его философствования и меланхолия из текста беспощадно выброшены. Убийца есть убийца, какие бы тонны метафизического лукавства он ни наворачивал вокруг своих убийств. Более того. Человек, в деконструированном додинском «Гамлете» — не мыслящий тростник, а политическая функция. Почти слоган. На всех героях T-shirts с принтами: у Гертруды на майке Клавдий (подписано My King), у Офелии Гамлет (наследник престола), у Клавдия он сам, у Гамлета тоже он сам, только лицо разделено пополам. Это двойной портрет: Гамлет-младший и Гамлет-старший, сын и отец. Они неотличимы друг от друга. Первый чувствует себя реинкарнацией второго. Недаром в самом начале спектакля принц сливается с Гертрудой в инцестуальном танго. Именно он, а не кто-то иной, должен был стать королем после смерти отца. По всем законам божеским и человеческим престол принадлежит ему. И тут такая незадача: мама вышла замуж. Теперь жди причитающегося еще бог знает сколько лет и смотри, как Гертруда и Клавдий упиваются свой преступной любовью. «Покамест травка подрастет, лошадка с голоду умрет» — именно эта гамлетовская фраза (а вовсе не «быть иль не быть» или «человек — квинтэссенция праха») становится в додинской постановке ключевой.

Тень отца в спектакле не появляется, но она рядом. И именно она правит тут бал. Герои то и дело физически ощущают ее присутствие. Призрак не к их совести и не к мести взывает: он просто влечет всех за собой, тянет назад, в тот страшный, душный, лишенный и намека на нежность мир, из которого Гертруда (Ксения Раппопорт) попыталась вырваться. Ведь это не Клавдий, это она сама убила мужа, невыносимого деспота, подмявшего под себя и страну, и семью. Она тут и Гертруда, и Леди Макбет разом, восклицающая: «Кто бы мог подумать, что в старике окажется столько крови». Рядом с ее бывшим муженьком Клавдий (Игорь Черневич) кажется человечным, спокойным и любящим. Он совсем не похож на тирана. Мог бы быть неплохим королем, но куда там. От прошлого не убежишь. Оно затягивает, как трясина. Тут все герои — дети кровавой эпохи Гамлета-старшего. Все больны болезнями его «великого» века. Но принц поражен этими болезнями даже сильнее, чем все остальные. Он — плоть от плоти своего отца. История ходит по кругу. И невозможно вырваться из ее кровавого колеса.

Алексей Бартошевич уже написал, что смысл додинской деконструкции в том, что наш мир недостоин великой трагедии и возвышенных гамлетовских раздумий. Он слишком плосок и груб, чтобы в нем появился Гамлет-философ. Это, конечно, так. Но можно сказать и иначе. Сама шекспировская трагедия, увиденная из нашего времени, сквозь призму всех гекатомб, обнаруживает явную фальшь. Додин не просто демонтирует текст пьесы. Он его дезавуирует. Он показывает лживость расхожих прекраснодушных установок: человек пытается прорваться мыслью в запредельные сферы, и это его преображает; человек приобщается к возвышенному миру прекрасного и становится лучше. Ой ли? Чем возвышеннее слова, тем страшнее оказывается порой реальность. Принц и его возлюбленная говорят в начале спектакля буквальными цитатами из «Ромео и Джульетты», но Джульетта-Офелия (Елизавета Боярская) будет предана своим Ромео-Гамлетом и кончит жизнь в физиологически отталкивающем делириуме. Гамлет в какой-то момент читает Блока: «Я — Гамлет. Холодеет кровь, / Когда плетет коварство сети…» Но не о себе читает, а словно бы о ком-то другом. О Гамлете из книжки, которая так его пленила.

Ключевая в этом спектакле — конечно же, сцена «мышеловки».

Артисты, прибывшие ко двору (Игорь Иванов, Сергей Курышев, Сергей Козырев), разыгрывают тут не «Убийство Гонзаго» — как у Шекспира. Они по просьбе главного героя читают сцену встречи Гамлета (из книжки) с Призраком, а потом еще и покаянный монолог Клавдия. На самом деле никакой встречи не было и Клавдий не убивал брата, но Гамлет верит в сюжет, по его же инициативе разыгранный на сцене, с истовостью телевизионных пропагандистов, которые сами пишут сценарии про распятых мальчиков и сами же в какой-то момент начинают воспринимать их как реальность. Раз мальчика распяли, значит, наши ответные действия оправданны. Раз Призрак рассказал, что Клавдий — убийца, значит, можно не останавливаться ни перед каким насилием. В книжке, которую читает Гамлет, много красивых слов. Миром, в котором он живет, правит одна чистая прагматика.

Хороший современный театр вообще невозможен без прививки Брехта, без его трезвости, без его иронии, без его рациональности, без его развенчания всех и всяческих иллюзий. Без них сцена, желая того или нет, впадает в старомодную мимимишность. Додин ею никогда не страдал, но тут он последователен как никогда. «Гамлета», которого он поставил, написал не Шекспир. Его скорее написал Брехт. И брехтовская трезвость явлена во всех частях этого спектакля.

Ведь, если задуматься, наша святая вера в то, что классики были правы и знали великие истины, наше неизменное желание развесить их на стенах в виде икон так же опасны, как и любые иллюзии. Классику нельзя обожествлять, как нельзя обожествлять все остальное. Ее нельзя ставить «как написано». Если ставить «как написано» — это и есть мышеловка. Только критический взгляд на мир, на прошлое, на великих героев, на великую литературу может нас спасти.

А иначе — вечная борьба за престол, вечное хождение по кровавому кругу, вечное сражение за узкую, совершенно бессмысленную полоску земли, которое ведет Фортинбрас (ни в одном спектакле еще эти шекспировские строки не звучали так актуально), а на деле ведем все мы.

В сцене «мышеловки» можно обнаружить и еще один подспудный сюжет.

Актеры рассказывают Гамлету о том, что в столице появилась компания молодых крикунов, которые теснят традиционные труппы. У этой шекспировской фразы есть очень конкретная историческая подоплека, но в спектакле Додина подоплека совершенно сегодняшняя, здешняя. Пассаж про традиционные театры — не просто ирония, это еще и самоирония! И она дорогого стоит: худрук МДТ явно не готов быть идолом старого, отжившего театра — того, который теснят молодые.
© МДТ

Тут надо бы вспомнить, что в 90-е годы он поставил два спектакля — «Гаудеамус» и «Клаустрофобию», из которых, как из гоголевской «Шинели», выросла чуть ли не вся наша младорежиссура. Эти спектакли предвосхитили развитие театра на несколько десятилетий вперед. Они были так же беспощадны и так же ироничны, как и нынешний «Гамлет», но гротеска и буффонады в них было, пожалуй, даже больше, чем теперь. Страшно перечитывать сейчас, что писала об этих спектаклях русская критика. Не сетевые маргиналы, замечу, писали (тогда и сетей-то не было), не записные мракобесы, повылезавшие в последние годы на свет божий из всех щелей. Нет-нет, писали достойнейшие люди. И про то, что в спектаклях Додина нет души, и про то, как упаковывает он наше прошлое и настоящее в правильные обертки, чтобы получше продать на Западе. В общем, если выбросить из этих текстов фамилию Додина и поставить ньюсмейкеров, которых мы назовем совершенно условно Б., С. и Ю., то будет ощущение, что и не прошло с тех пор двадцати с лишним лет.

Но что-то все же изменилось. Сейчас, в 2017 году, додинского «Гамлета» критикуют не только справа, но и слева. Не только те, кто никак не может выскочить из прошлого, но и те, кто норовит подальше забежать в будущее. Даже если они в чем-то неправы, все равно здорово, что они теперь у нас есть. Даже если Додин с ними не согласится, в появлении нынешней, многих раздражающей театральной «движухи» и его большая вина. Или его огромная заслуга. Это уж кому как угодно.

оригинальный адрес статьи