Театральная компания ЗМ

Пресса

8 марта 2019

Эксперименты над животными, допросы и признания

Анна Павленко | Блог «Петербургского театрального журнала»

20 февраля в Москве начались показы внеконкурсной программы фестиваля «Золотая Маска». Наблюдение первой недели — шесть спектаклей, и все они поставлены петербургскими режиссерами: «Медея» Театра им. Ленсовета в постановке Евгении Сафоновой, два «Собачьих сердца» — Николая Русского в Хабаровском краевом театре драмы и Олега Еремина в южно-сахалинском «Чехов-центре», «Свидетельские показания» Семена Александровского в красноярском «Театре на крыше», «Sociopath / Гамлет» Андрея Прикотенко в новосибирском «Старом доме» и «Ноу шоу» петербургского театра «Организмы». Не хотелось бы строить обзор по искусственному принципу «петербургские режиссеры на „Золотой Маске“», поэтому будем считать это простым совпадением. Тем более, спектакли привезены из разных городов, а общего у них наберется разве что на безобидные реплики в духе «питерская школа захватила российские театры».

Фильшты и «Собачьи сердца»
Решение экспертов включить в программу сразу две постановки по тексту Булгакова оказалось концептуально интересным. Это дало возможность не только увидеть две совершенно разные работы учеников одного мастера (оба учились режиссуре у Вениамина Фильштинского: Олег Еремин выпустился в 2008 году, Николай Русский — в 2016-м), но и проследить, какие темы занимают режиссеров, решивших одновременно поставить одно и то же произведение.

Спектакль Русского, несмотря на небольшую продолжительность — полтора часа, аккуратен по отношению к тексту. Незначительное сокращение не умаляет содержательности, а отказ от определенных эпизодов — вроде устроенного в квартире потопа или совместных попоек с приведенными из кабака «гостями» — скорее, не дает отвлечься от центральных тем, которые поднимает режиссер. Русский подчеркивает демиургическую проблематику, исследует отношения создателя и его творения. Но такой ракурс не ограничивается вопросами этики. Актеры читают в микрофон строки из Библии, а каждый из дней творения накладывается на очередной день медицинских наблюдений за эволюцией (или деградацией) Шарикова. Вроде бы незамысловатая параллель «Преображенский — Господь Бог» местами и вовсе перекладывает реплики вроде «Разве я просил мне операцию делать?» в экзистенциальную плоскость. Это усиливается и мизансценированием, и сценографией (художник Егор Пшеничный): Преображенский в финале в победоносной позе стоит на столе с распростертыми руками и возвышается над всеми остальными героями, которые в позе эмбриона лежат на сцене, а сверху мерцают кресты из длинных лабораторных ламп.

Еще одна любопытная деталь, во многом формирующая сценический текст, — это раздвоение Шарикова на двух персонажей. Актер Алексей Малыш остается молчалив весь спектакль, а Татьяна Малыгина просто озвучивает поток мыслей пса Шарика с ошпаренным боком, изнемогающего в подворотне. Но в момент «превращения» на операционном столе фигуры сплетаются в нервном изломанном пластическом экзерсисе (режиссер по пластике Анна Донченко), а затем права на «обладание» личностью Шарикова полностью переходят женщине. Но в то же время сущность его тоже никуда не девается — актеры скованы одной цепью (буквально — они носят соединенные между собой ошейники), и весь спектакль образ Шарикова возделывается силами этого «кентавра».

Мысль о личной ответственности по ходу спектакля становится все отчетливее, особенно во время патетического монолога Преображенского (Максим Кушников), обращенного в зал, о том, что «разруха не в клозетах, а в головах». Русский же снова подкрепляет это утверждение экзистенциальным контекстом: благодаря параллелям с Библией вопросы ответственности переносятся с популярного ракурса виноватого перед своим творением профессора на самого Шарикова, беспорядочно распорядившегося дарованной жизнью.

Следом за хабаровским спектаклем был показан южно-сахалинский, в постановке Олега Еремина. Первое, что бросается в глаза, — колоссальная работа художника Сергея Кретенчука. Спектакль будто расколот надвое, в нем первый акт — обманка: герои почти все время сидят за столом и беседуют, оперируя закусками и напитками, позвякивая столовым серебром и хрустальными рюмками. Стоило бы некоторых усилий догадаться, что это ирония над старым театром, не подлинное стремление к жизнеподобным мелочам и антрепризной мизансцене, а воля к безобидному хулиганству. Если бы не сценография.

Весь планшет устлан шкурами диких животных, повсюду стоят чучела и головы крокодилов, носорогов, черепах — почти бестиарий. Но профессор Преображенский (Андрей Кузин прекрасно играет простодушного гедониста, породы скорее мещанской, чем аристократической, в чьей интонации даже булгаковские реплики звучат как непроходимая пошлость) неспешно беседует с Борменталем (Сергей Авдиенко), как будто вокруг них не зоомузей из кошмарного сна, а обычная докторская квартира в 16 квадратных аршин. Образ Зины (Татьяна Никонова) тоже намекает на подвох: кажется, что она сбежала то ли из пристанища бальзаковских куртизанок, то ли со съемок советского фильма про какой-нибудь французский двор.

Весь первый акт строится на этом вопиющем несоответствии и немного сбивает с толку: а вдруг это не игра в старый театр, а всерьез? Второй акт, напротив, выпускает некую монструозную силу, поражающую этот «причесанный» мир. К чучелам на сцене добавляются головы и людей, и даже какого-то инопланетного существа. Шариков (Владимир Байдалов), уже давно отбросивший смешную плюшевую заднюю часть (похоже, от гигантской таксы), приобрел бандитский облик. Персонажа Швондера в спектакле Еремина нет — его заменяет целая свита демонического вида мужчин и женщин, немного напоминающих неизменный карнавальный «хор» в спектаклях Николая Коляды. Про их внешний вид и особенно костюмы можно было бы написать отдельный текст — рассматривать можно часами: безумные колористические сочетания и милые детали, вроде Ленина на маленьком кармашке, отрубленных голов на подоле платья или российского герба на штанине, даже порой отвлекают от происходящего. А происходит примерно следующее: режиссер теперь апробирует так называемый «современный театр». Эксперименты с монтажом эпизодов, уход в фантасмагорию, бесконечные рефрены… А вот в тягучий гулкий саунд (реплики актеров были записаны и засемплированы для создания повторяющихся звуков) внезапно врывается оперетта.

Несмотря на явное желание режиссера тематизировать театральную форму, содержательные акценты в ней не растворяются. Мы наблюдаем эволюцию в буквальном биологическом смысле, где Шариков сперва сокрушается, много раз повторяя «Я дикарь!», а затем уже превосходит и профессора, и Борменталя. Забавный перевертыш происходит в финальной сцене. По сюжету милиция не узнает Шарикова, поскольку Преображенский сделал «обратную» операцию и тот снова превращается в пса. У Еремина же Шариков чинно восседает в кресле, одетый в черный костюм, в руках сигара и стакан с виски — в этом господине, напоминающем мафиози а-ля Тони Монтана, не могут узнать кабачного забулдыгу и охотника на бездомных котов.

Театр, который живет на крыше
Site-specific театр — важная часть творчества Семена Александровского. Зрители, пришедшие на его спектакль, могут обнаружить себя в баре за пинтой пива («С Чарльзом Буковски за барной стойкой»), в Париже, Амстердаме или Венеции — прогуливаясь по Питеру («Другой город»), или в библиотеке — изучающими архив Всеволода Мейерхольда («Время, которое»). На этот раз локацией выбрана крыша. В Москве спектакль сыграли на последнем этаже универмага «Цветной» с прекрасными видами из панорамных окон. Время показа специально рассчитано так, чтобы постепенное погружение в детали жизни героя, выбросившегося из окна, происходило одновременно с наступлением темноты снаружи.

Пьеса одного из самых популярных современных драматургов Дмитрия Данилова «Свидетельские показания» ставится впервые. Проект «Театр на крыше» — независимая группа, в состав которой входят актеры Красноярского драматического театра им. А. С. Пушкина. Композиция пьесы очень подходит тому минимализму, по которому обычно узнаваем театр Александровского. Это ряд монологов-показаний, которые невидимый следователь берет у друзей и знакомых умершего, его коллег по работе, девушки и отца. Отсутствие диалогов и ремарок предполагает некоторую отстраненность — мы практически ничего не знаем о говорящем, а вникаем только в суть его слов, постепенно собираем загадочный образ молодого человека.

Четверо актеров — Алексей Попов, Мария Алексеева, Екатерина Мишанина, Данил Коновалов — по очереди встают и, ослепленные ярким светом прожектора, делятся воспоминаниями. Речь каждого обладает особой мелодикой, с небытовой интонацией и нелогичными паузами. Впрочем, исполнителям не всегда удается держаться этой музыкальности речи, и местами прорастает то самое «актерское», чего так старается избегать в своих работах Александровский. Попытки актеров наполнить образ говорящего идут вразрез с предполагаемым отказом от персонажа и бесстрастной трансляцией текста. Хочется верить, что это лишь вопрос времени, и вскоре режиссерский замысел сможет стройнее идти в ногу с исполнением — потому как в предложенной аскетичной форме пьеса Данилова действительно звучала ясно и остро, не заслоненная нагромождением приемов. Неспешность и аккуратность изложения; тело спектакля, сложенное из звука; сумерки за окнами и огромный город под ногами — все это создавало таинственную атмосферу. И немного мрачноватую. Что логично: все показания прозвучали, но ощущение того, что человека толком никто и не знал, только укрепилось. А тема одиночества в толпе особенно остро звучала в подобной естественной декорации — в Москве, где так легко затеряться.

Антишоу на антитемы
Протагонист театра «Организмы» Вова Антипов — тоже выпускник Фильштинского (того самого курса, из которого сложился «Этюд-Театр»). Примечательно, что спектакль «Ноу шоу», сделанный как будто «на коленке», где весь арсенал — три исполнителя (сам Антипов, Саша Бянкин и Саша Серов), несколько музыкальных инструментов и ноутбук, спектакль, не бьющий наотмашь блистательным исполнением и сложной режиссурой, оставляет самое сильное впечатление из всего увиденного. Это оценочное суждение, попробую оправдаться.

Во-первых, авторы прикасаются к теме, довольно непростой в обращении. Рутина, обыденность, скука — то, что легче легкого можно понять и прочувствовать. Но не так просто сделать из этого увлекательный материал. Тем более — увлекательно его показать. Первую часть можно было бы определить как стендап, если уместно говорить так про сидящего человека. Антипов располагается в кресле и не спеша читает с ноутбука историю мужчины, входящего в ситуацию нескольких кризисов сразу: возрастного, семейного, творческого. Текст прекрасно стилизован: начало с описанием благополучного быта при усадьбе с невинным досугом звучит, как вступление к какому-нибудь роману XIX века. По мере того, как дворянские радости сменяются унылыми обывательскими буднями в тесной квартирке на окраине, меняется и язык повествования — к финалу он заметно «опрощается» вместе со спивающимся растолстевшим героем. Единственное, что сопровождает чтение, — ненавязчивый музыкальный аккомпанемент Бянкина и Серова. То ли это странное обаяние Антипова и его героя, то ли аморальное прельщение чужим падением — даже в таком режиме, близком к читке, не удается заскучать ни на минуту.

Во-вторых, «Ноу шоу» будто бросает вызов своей безыскусностью. Кому? Можно было бы предположить, что изысканному, рафинированному, замысловатому искусству. Но «Организмам», кажется, вообще нет дела, что там происходит у коллег — к счастью, в театре их даже сравнить не с кем. Пара музыкальных композиций второй части (она вся — череда номеров) напоминает творчество «Звуков Му», но разве что по градусу безумия и смешной абсурдностью текстов. Не обошлось и без рэпа — не менее абсурдного. Все — собственного сочинения.

После просмотра этого отстегнутого, местами лиричного, но очень задорного «шоу» особенно сильно ощущается усталость от сложных интертекстуальных лабиринтов, многослойных семантических конструкций, претенциозных концептуальных сочинений и сверхтехнологичных визуальных изысков — утомляешься, даже просто перечисляя. В этом плане второй акт южно-сахалинского «Собачьего сердца» и ирония Еремина по поводу современного театра удивительно рифмуются с «Ноу шоу». Конечно, никто не отказывает в важности «сложному искусству» — все знают, любят, практикуют. Но очень отрадно знать о таких заповедных местах и коллективах, которые будто оторваны от процесса и не хотят укладываться в какие-либо определения (как могу избегаю затертого слова «самобытность»); которые заняты именно непретенциозным — на грани дурачества — творчеством, совершенно замечательным в своей честности.

оригинальный адрес статьи