Пресса

Новоиспеченный лауреат «Золотой маски» и кумир театральной молодежи рассказал Марии Сидельниковой о том, как он делал «Грозу» Островского



Я всегда так размышляю: если история не про меня, то зачем за нее браться? Со своим «Небольшим драматическим театром» мы были на гастролях в Магнитогорске, не помню, как давно это было. Играли «На дне». Все прошло прекрасно, и главный режиссер Магнитогорского театра им. Пушкина Сережа Пускепалис предложил мне поставить спектакль с его актерами. Сказал: «Делай все, что хочешь».



Я решил попробовать, но у меня было два условия. Первое: люди, с которыми я буду работать, согласятся на этюдный метод. И второе: они подготовят мне, опять же в виде этюдов, все, что они хотели бы сыграть из мировой драматургии. Я уехал обратно в Питер, а когда снова вернулся в Магнитку, меня завалили этюдами — за неделю я посмотрел штук сорок Макбетов, чаек и бог знает кого еще. Но зацепился за «Грозу» — этот этюдик стал лакмусовой бумажкой. Он не был лучшим и не вошел в спектакль, но на чувственном уровне мне показалось, что в этой компании возможен именно этот сюжет. Так у меня было и с «Ромео и Джульеттой». Я брался за этот спектакль только с одним курсом: чувствуя, что это про них и про меня, и ставить его с другими у меня даже мысли не возникало.

Решение о «Грозе» труппа приняла не сразу. Но по мере того как мы начали работать, они постепенно влезли в эту историю. Придумывали многое вместе. Так, они приносят этюд, он, естественно, совсем не про то, но я ловлю какой-то импульс и аккуратно поворачиваю его в нужную сторону. Репетировал с ними наездами, примерно по месяцу. Конечно, не все удалось. Свои спектакли я делаю год-два, а здесь просто чего-то не успел.

Интересно у нас с водой получилось. Волгу на сцене предложил сделать художник, а идея с купаниями была моя. Но если бы вода появилась не за две недели до премьеры, а раньше, то купались бы еще больше. Первоначально мы планировали семьдесят четыре тонны воды. Такого ни одна сцена не выдержит. Решили оставить только тридцать две. Представляете, если эта вода прорвет бассейн и хлынет на электрические провода?

Магнитогорские актеры — большие умницы, им памятник надо ставить. Лишенные всякого театрального и, по сути, зрительского контекста, они тем не менее находят в себе силы и желание играть. Рявкал я на них редко, но бывало. Иногда обижались. Хотя их можно понять — от необоснованной унижающей режиссуры внутри заводится еж, который выпускает иголки и мешает работать. Да, я не мягкий, но, как пишут в газетах, по режиссерской жестокости нас всех обскакал Лев Абрамович Додин. Говорить о терроризме Додина стало хорошим тоном — так же как начинать каждую статью про меня с того, что я доктор. Но это уже стихи. Помню, когда Товстоногов моментально и без разговоров отчислял студентов с курса, он всегда говорил: «Как бы я ни поступил с вами, жизнь все равно окажется жестче».

Как делается спектакль, так просто не расскажешь. У Островского много в пьесе заложено, но когда он принимается морализировать, все выглядит грустно. Отсебятины в спектакле нет, но на купюры я пошел легко. Ведь может устареть только текст, но не содержание. Вот я совершенно не понимаю, почему у Островского Борис законченный подонок? Приехал, позабавился с девушкой, обрек ее на смерть и уехал. Слабенький такой дурашка выходит. Чего тут играть? Поэтому мы придумали ему эту чахотку. Дикой стал мусульманином, а как еще алкоголика оправдать? Кабаниха вышла человечной. Если она только сука, про что тогда история? Катерина такая же врунья, как и все остальные, но, в отличие от них, она с этим не может жить. Есть люди, которые органически не умеют врать. Представляете таких? Она просто выходит и говорит: «Я не могу целовать мужа...» Ее рвет. И это понятная ситуация.

Над сценой, когда она отдается Борису, я долго думал. Ну, будут они по кустам шариться — это никому не интересно. Как играть? Поэтому придуманы эти навязчивые комары. Вот Борис всю ночь сидит с ней на руках и отгоняет их. Ведь когда мужчина о женщине заботится, он автоматически в нее влюбляется. По крайней мере, у нормальных мужиков так.

Мне кажется, островская «Гроза» очень перекликается с чеховской «Дамой с собачкой». Оба семейные люди; муж, жена, дети — все по канону. И неожиданно на курорте на них сваливается эта сумасшедшая страсть, которой невозможно противостоять, — в перспективе она разломает ко всем чертям их благополучие, всю их жизнь. У Островского то же самое. В человеке заложено какое-то непредсказуемое неистовство. Любовь как катастрофа, как стихийное бедствие. Прорвало. И что с этим делать? В этом спектакле все про меня.