Пресса

В Москве спектакль показывали на сцене Театра оперетты. Я хочу сказать, буквально на сцене, завешанной со всех сторон черными полотнищами, так что образовался небольшой зальчик без всякого вида в настоящий зрительный зал. Здесь сидели и зрители с музыкантами, и здесь же, на небольшом пространстве между двумя расположенными визави зрительскими амфитеатриками, происходило действие оперы, оформленное художником Эрнстом Гейдебрехтом.



И к действию и к оформлению есть вопросы, и все же разговор об этой постановке надо начинать с признания того, что она подвиг от начала и до конца — такой же, как если бы Пермская опера взялась бы ставить, скажем, вагнеровское "Кольцо", только совершенно в другом роде. Да, "Орфею" очень повезло в том смысле, что сохранившаяся партитура, во-первых, совершенно полная, а во-вторых — позволяет полностью восстановить состав придворного оркестра герцога Мантуанского (в чьем дворце опера, собственно, и родилась в 1607 году). Но судите сами, легче ли от этого в Перми, если большую часть из этих инструментов (и грамотно владеющих ими музыкантов, конечно) даже в Москве пришлось бы искать с усилиями. Для того чтобы адекватно работать с интонациями Монтеверди — то речевыми, то заплетающимися в орнаменты наподобие хитрого каллиграфического росчерка,— нужна совершенно особая культура оперного голоса, как минимум, невероятная тренированность. Ну и мадригальная конструкция хоров в "Орфее", соответственно, тоже предъявляет к оперному хору такие требования, с которыми ему обыкновенно не приходится сталкиваться вовсе. И все это не ради того, чтобы ошеломить зрителя ученой экзотикой, а ради того, чтобы ничего не прозвучало впустую, чтобы "Орфей" правильно сложился в поразительное целое, которому равных в истории музыки нет, которое все равно что римский Пантеон: соразмерность, гармоничность, величие, рельефная лепка и точность каждой детали, каждого штриха говорят, как ни банально это звучит, сами за себя.



В музыкальной части спектакля (ею руководил дирижер Валерий Платонов) постановочная команда сделала что могла, по возможности приноровив к требованиям партитуры Монтеверди собственные ресурсы и ограничившись минимумом купюр (при этом, правда, оказался вырезан финал с вознесением Орфея на небо). Корнеты заменены трубами, вместо двух портативных органов и двух клавесинов звучали два синтезатора. Замена, конечно, не слишком красивая, но справедливости ради стоит отметить, что тот или иной клавишный звук вообще появлялся только в случае крайней необходимости. Основную часть basso continuo, ритмического и гармонического костяка звучащей музыки, брали на себя московские инструменталисты — Александр Суетин и его ученица Анна Тончева, чьи инструменты (лютни, орфарион, барочные гитары и виуэлы) представительствовали в оркестре за аутентичность. И надо сказать, что их континуо — по своему разнообразию, пластичности, яркости совершенно замечательное — действительно тянуло за собой оркестр, часто неловкий и небрежный в интонировании.



В вокале тоже неоднородность: есть неожиданно роскошно звучащая именно в Монтеверди Татьяна Полуэктова (Музыка), есть молодой лирический баритон Дмитрий Бобров, несколько бесстильно, но четко справившийся с почти теноровым диапазоном партии Орфея и с ее самыми изощренными мелодически фрагментами. Остальные солисты и хор в Монтеверди чувствуют себя явно непривычно, и это слышно. Эту неоднородность режиссура Георгия Исаакяна старается преодолеть, напластовывая смыслы и образы. Буколические пастухи у режиссера становятся то жрецами-волхвами ("пастырями") в восточных одеждах, то выбравшейся на галантный пикник компанией из XVIII века, Музыка из скромной аллегорической фигуры превращена в вездесущее ревнивое божество, опекающее Орфея, но губящее его вроде бы за измену аскезе искусства. Но сильнее всего, несмотря на свою неожиданную образность, традиционно оказались "адские" акты, третий и четвертый. Стикс там течет вереницей мертвых тел на каталках, Харона изображает суровый нечесаный слесарь с баяном, тело Орфея лежит в коме на больничной кровати, а его поющая душа находит вход в царство мертвых — и тогда внезапно раскрывается вид на смутно поблескивающий позолотой лож зрительный зал, где в темноте поет хор духов преисподней.