Пресса
Конкурсная программа
Региональные проекты
«Золотая Маска в кино»
Зарубежные проекты
«Золотая Маска в городе»
Детский Weekend
Внеконкурсная программа
Архив
18 сентября 2009
Тридцатисемилетний Карбаускис — редкий пример ранней режиссерской зрелости. Ставит он подчеркнуто неброско, преимущественно на камерных площадках и в основном раритетную для драматической сцены прозу. Литовские гены его спектаклей видны в тонкой метафорике, ироничная легкость и лукавая ажурность языка напоминают о школе Петра Фоменко. Когда два года назад Карбаускис уволился из театра Олега Табакова и ушел из подвалов "Табакерки" совсем уж в подполье, никто не обрадовался, но и не особенно удивился — мало кто в 2000-е годы проявил себя столь полно и глубоко, как этот рано и мощно начавший режиссер.
"Рассказ о семи повешенных" (2005) и "Рассказ о счастливой Москве" (2007) — две его последние работы — складываются в дилогию чисто конструктивно. Оба спектакля поставлены по прозе (Леонида Андреева и Андрея Платонова), в обоих она переводится на язык театра схожим образом. И там и там режиссер скользит между нарративом и действием, повествованием и игрой, резкой карнавальной условностью и обостренным психологизмом. В "Повешенных" восемь актеров играют всех андреевских персонажей и читают текст от автора; в "Москве" персонажи тоже норовят выпрыгнуть из роли, поменять драматический статус. Смыкаются рассказы и тематически — оба о жизни, бьющей ключом после смерти и накануне ее. В "Счастливой Москве" под гибелью Карбаускис подразумевает революцию. Героям Платонова, в частности, Москве Ивановне Честновой, чуждо человеческое: выжив в аду первых пятилеток, они перешли на автономное питание от вечного огня. Жители дивного нового мира движимы "едкой энергией жизни" — которая, по словам одного из платоновских персонажей, привносится в человеческий организм веществом, выделяемым в мгновение смерти.
В "Семерых повешенных" Карбаускис фокусируется на том, что непосредственно предшествует гибели, обходя идеологию, важную в первоисточнике. Казнь юных террористов берется как повод сценически сгустить жизнь в тех, кто стоит на пороге смерти. О страшном рассказано играючи: смертники сидят в камере, катаются по дощатому помосту, как по ледяной горке, всходят на эшафот, что есть мочи тузят друг друга подушками: одно слово, дети. Режиссер овеществляет круговорот жизней, в котором жертва может вдруг оказаться палачом. Актриса, играющая девятнадцатилетнюю террористку, в следующем эпизоде появляется на сцене в роли старенькой матери своего товарища. Только выйдя из тюрьмы, она поняла, что не может уберечь сына от гибели. Она падает на скользком льду, поднимается, повторяет "я не могу" — снова и снова, как ритуал. По Карбаускису, это балансирование и есть зерно жизни, и он выращивает из него театр высокой пробы.
оригинальный адрес статьи
Автономное питание
Дмитрий Ренанский | Коммерсантъ WeekendТридцатисемилетний Карбаускис — редкий пример ранней режиссерской зрелости. Ставит он подчеркнуто неброско, преимущественно на камерных площадках и в основном раритетную для драматической сцены прозу. Литовские гены его спектаклей видны в тонкой метафорике, ироничная легкость и лукавая ажурность языка напоминают о школе Петра Фоменко. Когда два года назад Карбаускис уволился из театра Олега Табакова и ушел из подвалов "Табакерки" совсем уж в подполье, никто не обрадовался, но и не особенно удивился — мало кто в 2000-е годы проявил себя столь полно и глубоко, как этот рано и мощно начавший режиссер.
"Рассказ о семи повешенных" (2005) и "Рассказ о счастливой Москве" (2007) — две его последние работы — складываются в дилогию чисто конструктивно. Оба спектакля поставлены по прозе (Леонида Андреева и Андрея Платонова), в обоих она переводится на язык театра схожим образом. И там и там режиссер скользит между нарративом и действием, повествованием и игрой, резкой карнавальной условностью и обостренным психологизмом. В "Повешенных" восемь актеров играют всех андреевских персонажей и читают текст от автора; в "Москве" персонажи тоже норовят выпрыгнуть из роли, поменять драматический статус. Смыкаются рассказы и тематически — оба о жизни, бьющей ключом после смерти и накануне ее. В "Счастливой Москве" под гибелью Карбаускис подразумевает революцию. Героям Платонова, в частности, Москве Ивановне Честновой, чуждо человеческое: выжив в аду первых пятилеток, они перешли на автономное питание от вечного огня. Жители дивного нового мира движимы "едкой энергией жизни" — которая, по словам одного из платоновских персонажей, привносится в человеческий организм веществом, выделяемым в мгновение смерти.
В "Семерых повешенных" Карбаускис фокусируется на том, что непосредственно предшествует гибели, обходя идеологию, важную в первоисточнике. Казнь юных террористов берется как повод сценически сгустить жизнь в тех, кто стоит на пороге смерти. О страшном рассказано играючи: смертники сидят в камере, катаются по дощатому помосту, как по ледяной горке, всходят на эшафот, что есть мочи тузят друг друга подушками: одно слово, дети. Режиссер овеществляет круговорот жизней, в котором жертва может вдруг оказаться палачом. Актриса, играющая девятнадцатилетнюю террористку, в следующем эпизоде появляется на сцене в роли старенькой матери своего товарища. Только выйдя из тюрьмы, она поняла, что не может уберечь сына от гибели. Она падает на скользком льду, поднимается, повторяет "я не могу" — снова и снова, как ритуал. По Карбаускису, это балансирование и есть зерно жизни, и он выращивает из него театр высокой пробы.
оригинальный адрес статьи
