Пресса

«Запоминается именно последняя фраза», — сказано в «17 мгновениях весны». Пятая «Золотая Маска» в Эстонии» запомнилась всеми четырьмя своими «фразами» — четырьмя прекрасными спектаклями российских театров. Финальным аккордом стали «Рассказы Шукшина», поставленные Алвисом Херманисом в Театре Наций.



Это — очень своеобразный театр. Во-первых, потому что он проектный, без постоян­ной труппы. Во-вторых, потому что здание бывшего Те­атра Корша, краснокирпичный терем эпохи Александра Третьего (в нем позднее был филиал МХАТ), реконструируется уже много лет, и Театр Наций сейчас не имеет собственной сцены. Зато у него есть замечательный художественный руководитель Евгений Миронов.С ним и Чулпан Хаматовой автор побеседовал перед спек­таклем «Рассказы Шукшина».




Артист вошел торопливой походкой, сдернул черную бейсболку, улыбнулся застенчивой улыбкой князя Мышкина — и сразу же в комнате возникла атмосфера доверия и симпатии.


700 ЗАБОТ РУКОВОДИТЕЛЯ


— Евгений, со времени прошлого визита в Таллинн вы заметно похудели. Это заботы руководителя Театра Наций так отразились на вас?


— Нет. Я худею или полнею, когда это нужно для роли. Сейчас я похудел для роли Федора Михайловича Достоевского в фильме режиссера Владимира Хотиненко. И прямо из Таллинна я отправлюсь на съемки: сначала в Баден-Баден, потом в Москву, в Петербург.


— Вступают ли во внутренний конфликт два Евгения Миронова: актер и руководитель театра?


— Конфликта нет. Но у актера к руководителю театра — огромная ревность. Когда я на сцене, это самые счастливые моменты моей нынешней жизни. Потому что в голове — не семьсот мыслей одновременно, связанные со стройкой: найти деньги, изучить новый проект, обаять спонсоров, договориться с Министерством культуры, дозвониться до министра экономики и выяснить, где зависли деньги, выделенные на строительство, и почему они уже полгода не поступают строительной организации… Весь этот ужас на время спектакля я отсекаю. После спектакля он возвращается. Когда я на сцене, я знаю правила игры. А тут… правила постоянно меняются, и я в растерянности.
Не стану говорить, что из-за этого я не сплю ночами: чего нет, того нет. Но утром, когда просыпаюсь, первая мысль: Господи, ну зачем я в это дело ввязался? Но тут же эту мысль перебивает первый телефонный звонок. Я хватаю трубку и ору в нее (изображает «крутого руководителя»): «Ка-а-ак опять зависли деньги?» Мгновенно включаюсь, звоню, приезжаю, ору, требую… Оправдываю всю эту возню только одним: я взялся за дело — и я обязан довести его до конца.
Потому что перспективы у Театра Наций очень интересные. Это даже не новый театр, это новая структура, новое образование. Кроме самого театрального здания, которое бесконечно долго реконструируется, будет современный центр с лабораторией, школой, экспериментальным залом, который даст шанс молодым режиссерам, будут международные фестивали…


ВЫЖИВЕТ ЛИ ДЕРЕВНЯ?


— Чья была идея пригласить на постановку «Рассказов Шукшина», писателя абсолютно русского, режиссера из Латвии Алвиса Херманиса, очень талантливого, но совершенно не вписывающегося в мейнстрим российского театра?


— Идея была моя. И Алвис привлек меня тем, какая достоверная жизнь в его постановках происходит. Входишь в эту жизнь словно под каким-то гипнозом, влюбляешься в его героев… И мне очень захотелось с ним работать. А Шукшина он выбрал сам. Неожиданно для меня. Ведь мы стали Шукшина забывать: мол, был такой советский писатель. Хороший, прекрасный, «Печки-лавочки», но все осталось там. А Алвис такой урок нам преподал! Шукшин сегодня прямо в десятку попадает, потому что мы испытываем огромный дефицит добра, огромный дефицит открытости. Огромный дефицит простоты — когда нет никакого камня за пазухой. Все начистоту: если я вас не люблю, так прямо в лицо и скажу. Огромный запас душевного здоровья у него был, который ныне мы растратили. Мы — люди мегаполисные, научились сложным комбинациям и плетем их, плетем. А там нечего плести!

Мы поехали в родную деревню Шукшина Сростки, это Алтайский край, и там общались и с соседями Василия Макаровича, и с его одноклассниками, больше недели там провели. Нашли там человека, который был прототипом Глеба Капустина из рассказа «Срезал» — того деревенского умника, который любил ставить в тупик городских лекторов вопросами типа: «А как вы относитесь к проблеме шаманства в условиях Крайнего Севера?» Когда рассказ напечатали, одноклассник обиделся на Василия Макаровича. А тот ласково утешал его: «Ты в историю попал, дурачок!».

В последний вечер мы устроили для всей деревни отвальную. Или, говоря по-русски, банкет. Поставили столы на берегу речки. И вот тогда я встретил этого Глеба Капустина (на самом деле его зовут иначе). Иду по улице, а навстречу мужик волочит телегу, в которую лошадь впрягают. На телеге мешки с картошкой. «Дай, — говорю, — помогу!». Тот в ответ: «Не надо!» (басом). «Много вас помощников!». Я пригласил его к столу. Он сел отдельно от всех. Потом удалось с ним поговорить.

У них, знаете ли, жизнь не так чтобы изменилась. Не то что в больших городах. Они новости по телевизору смотрят и удивляются: «Вроде бы и про другую страну». И отношение их к Шукшину, слава Богу, не забронзовело, все достаточно просто и нормально. А тот Глеб Капустин, который не Глеб Капустин, на «банкете» постепенно расчувствовался. И я решился задать ему вопрос. Только сначала объясню вам, почему задал. У Шукшина, как вы знаете, деревня — это теплое, родное, в ней живут естественно, а город — чужой, холодный и бездушный, от него исходит обида. Особенно продавщицы Василию Макаровичу были ненавистны — вот в рассказе «Сапожки» продавщица к деревенскому мужику относится презрительно: мол, все равно у него нет денег сапоги купить. А он размахнулся — и на всю получку купил! Деревня — это святое. Я и спросил того мужика: сохранится ли деревня? А он посмотрел на меня печально, как на несмышленыша, и ответил: «Куда там! Кончилась деревня!»


ЧТО СКАЗАЛ ЭСХИЛ?


—Шукшин — трудный для театра автор?


— Очень! Такую степень искренности, духовного самообнажения, как у него, мало где найдешь. Вот пробовал снять по его рассказам фильм Георгий Бурков, близкий друг Василия Макаровича, не получилось. Что с экрана, что со сцены — постоянное ощущение какого-то лубка, этнографии… Словом, не совсем правдиво это выглядит. Подделка. Алвис сказал нам: не пытайтесь перевоплотиться в шукшинских героев. Вы — современные люди, москвичи, такие, какие есть, играйте свои наблюдения, может быть, даже слегка отстраненно. Не надо такого проникновения, как, скажем, у Додина в «Братьях и сестрах». Это не случайно, что Шукшина редко ставят. Вот после нашего спектакля начали. И меня закидали сценариями по мотивам Шукшина. Открою, прочту две страницы, и чувствую: не то!


—Шукшин работал тогда, когда власть цензуры над художником была всемогущей. Сейчас власть — у денег. Легче ли стало или тяжелее?


— Как сказать… Эфрос, Любимов, Ефремов — все они работали, когда была цензура. И Марк Захаров — его «Три девушки в голубом» столько лет не могли пробиться на сцену, а ведь это лучший его спектакль! Но — зная, что нельзя, — люди все равно делали порой замечательные спектакли, фильмы, книги… Сейчас враг другой — деньги. Но все равно есть Фоменко, есть Женовач, есть Додин. Они держатся, не опускают планку. Но, правда, в последнее время богатые люди не то чтобы стали понимать искусство, но по реакции окружающих догадываются: вот то-то и то-то надо поддержать. То ли Путин потом похвалит, то ли это на века останется, и моя фамилия войдет в историю — как у Саввы Морозова. И я говорю им: останется ваша фамилия в истории, на табличке у входа в театр, крупным шрифтом! И верю в то, что говорю. Как князь Мышкин.

Я был в Калининграде, в соборе, где похоронен Иммануил Кант, там у входа мраморные таблички с благодарностью тем, кто помогал собор восстанавливать — читаю: «Гарику Сукачеву». Оказывается, он был там и внес очень большие деньги.

А когда труднее — тогда или сейчас, время покажет. Время — лучший лекарь. Знаете, кто это сказал? Эсхил!



ПОЛОЖИВ ГРУДИ НА ПОДОКОННИК



Миниатюрная, изящная Чулпан Хаматова совсем не похожа на женщин из русской деревни. Именно поэтому первый вопрос к ней был таков:


— Каковы, по-вашему, женские образы Шукшина?


— Если вы о спектакле, то они у нас получились неоднозначнее, чем в рассказах. Сыграть крестьянок, которые, положив огромные груди на подоконник, смотрят вдаль и вздыхают, нашим актрисам, как вы догадываетесь, сложновато. Поэтому определенные сложности были.


— Вы помните ваши первые впечатления о творчестве Шукшина. С чем они были связаны — с его прозой или с кино?


— С книгами. Я прочла их еще в школе — и мне тогда он показался очень советским писателем. Хорошим, но советским. И его рассказы, думала я, похожи на фельетоны. И только сейчас, когда возник этот спектакль, я поняла, как ошибалась и как стыдно делать выводы по первому впечатлению, не погрузившись глубоко в материал. И как интересно проживать жизнь иной эпохи.


ЖИЗНЬ В ДРУГИХ ЭПОХАХ


— В немецком фильме «Гуд бай, Ленин!» вы оказываетесь сразу в двух эпохах — современной и в эпохе социализма, муляж которой строит главный герой для своей больной матери. Вы снялись еще в нескольких германских картинах. Как это получилось? И отличается ли эта работа от работы в российских фильмах?


— Очень просто. Благодаря тому что у меня появился агент. И потому что фильм «Лунный папа», в котором я снялась, имел большой успех в Германии. Шел полгода в кинотеатрах, при полных залах.
Я снималась и одновременно учила язык. А особой разницы между съемками там и у нас я не ощутила. Ну, техническая база у немцев, конечно, намного лучше нашей. Это результат отсталости нашей индустрии как таковой — и время, чтобы наверстать этот разрыв, уже упущено. Работают они собранно, нет простоев, нет бардака на площадке. Но бывает, что съемки, если речь идет о малобюджетной картине, прерываются из-за нехватки денег. Как у нас.


— В фильме Алексея Германа-младшего «Гарпастум» вы погружаетесь в иную эпоху — русский Серебряный век, находящийся уже на излете: начинается Первая мировая война, а потом будет революция, которая разрушит эту хрупкую утонченную культуру… Насколько для вас эта эпоха близка?


— Работать с Лешей (я снялась у него еще в «Бумажном солдате») мне нравится. Он постоянно в поиске. Он не воспринимает кино как какое-то продвижение к славе, а если и воспринимает, то глубоко прячет эти мысли и не позволяет им вырываться наружу. Мне нравится, что он сомневающийся режиссер. Работать с ним иногда бывает мучительно. Кажется, что мы возвращаемся к уже решенным вопросам, и Алексей предлагает 200 вариантов одной сцены. Хочет пройти путь испытаний всех возможностей. Но это хорошо: мне нравится работать в кино по тем же принципам, по которым я работаю в театре. Поиск и движение. А не топтание на месте. В этом смысле Леша, как ни парадоксально, является носителем старых традиций.

А что касается эпохи… Да, я очень люблю это время. И страшно присутствовать при его увядании. Как у Ахматовой: «Когда погребают эпоху, надгробный псалом не звучит…» Какие талантливые были люди: поэты, художники… И как вывернула их жизни судьба! Не по тому руслу потекла река времени. Чью судьбу ни берешь: умер от голода и тоски, как Блок; эмигрировал, как Цветаева, расстрелян большевиками, как Гумилев…


— Где вы чувствуете себя лучше: на сцене или перед кинокамерой?



— На сцене, конечно. Профессии разные. Киноактер привык разговаривать в одном регистре. Не каждый киноактер сыграет в театре, но и не каждый театральный актер естествен перед камерой: задача совершенно иного объема и природы…


— Изменился ли театральный зал за последние годы?


— Да. В худшую сторону. Но это не могло не произойти. Изменилось отношение к культурным ценностям, понимание их.


— Связано ли это с тем, что в Москве билеты в хорошие театры очень дороги, и зал заполняют духовно черствые и тупые нувориши?


— Не думаю. Скорее связано с тем, что десять лет держится мода на определенные телешоу, на желтизну в СМИ, а это поветрие очень заразительно. Мы проходим сейчас через безвоздушное пространство, заменившее собою духовность. Запад уже прошел через это и понял, что искусство — это не потеха, не доходное мероприятие, а нечто иное. Возможно, мы тоже поймем.


— Вы занимаетесь благотворительностью. Помогаете детям, больным лейкозом, даете концерты в их пользу. Насколько сложна эта деятельность?


— Начинать было очень сложно. Нам не верили, говорили: «Кому это надо? Все равно вы ничего не сможете!». Сейчас полегче. Я чувствую, что получается! В больнице, для которой мы работаем, собраны дети со всей России. Я бываю там, а потом на наших концертах иногда встречаю выздоровевших. Вот Люся Афанасьева, к примеру… Как она выросла, какой красавицей стала, длинные пышные волосы, грудь уже заметная, взрослая девица, радостная… И я радуюсь, глядя на нее…