Пресса

Как Вы чувствуете себя номинантом «Золотой Маски»?


Пока такое количество работы, что как-то эти мысли никак не посещают. Когда узнал в первый раз о номинации, было очень приятно. Но с течением времени это ушло на второй план.

Вы долго вынашивали спектакль «Макбет», много о нём думали. Всё ли удалось сказать, что хотелось сказать?


Всё всегда не удастся сказать, но то, что важно было в первую очередь – это, наверное, произошло. Какие-то главные задачи, которые были поставлены, удалось решить.

Не могли бы Вы немножко рассказать о Вашей работе с текстом?

Существует семь переводов пьесы Шекспира «Макбет». Один правда неполный – у Кюхельбекера – там всего три акта из пяти. И для того, чтобы как-то работать, понять, какой перевод нужен для спектакля, я попробовал все семь прочитать. Когда я это сделал, я обнаружил серьезные разногласия в переводах – иногда даже по смыслу, не то, что по характеру. Какой-то перевод мягче, какой-то перевод грубее, какой-то – более поэтичный, какой-то – более современный… Так или иначе, они все очень разные, и если брать в чистом виде один перевод, то это уже диктует некое решение.
Поскольку я владею языком, была возможность прочитать текст «Макбета» на английском, понимая, что имел в виду Шекспир в той или иной фразе, в том или ином диалоге, и что в это вкладывал переводчик, как-то поиграть с этим и в данном замысле, рисунке, в данной поставленной задаче найти наиболее подходящий текст.

Вы поставили «Макбета», вы поставили «Князя Игоря», на прошлую «Золотую Маску» привозился бурятский «Макбет», в Новосибирске сейчас идёт «Макбет» Чернякова. Откуда такая тяга к такому героизму, к сильному герою, как это связано, может быть, со временем?


Я не знаю. Думаю, что каждый режиссер все-таки выбирает текст и находит в нём, какую-то свою тему. Я не думаю, что все эти спектакли про одно и то же, вокруг одного и того же. У каждого режиссера свой взгляд. С другой стороны, «Макбет» - одна из самых странных трагедий Шекспира, одна из самых загадочных, имеющая наименьший опыт постановок в нашей стране. Всё-таки «Гамлетов», «Королей Лиров» тьма тьмущая, а «Макбета» все как-то боялись, сторонились.
Честно говоря, я не знаю, почему много берется сейчас эта пьеса. Какая-то неразгаданность этой пьесы, её неочевидность для зрителя, для читателя, для режиссёра, - может быть, в этом есть какая-то особая манкость.

Вы учились у Олега Кудряшова, для Вашего мастера очень важна музыка. В «Макбете» - огромная музыкальная партитура спектакля. Какую роль для Вас здесь играет музыка, создается ли какая-то особая история?

Кудряшов учил нас, что музыка – это часть драматургии. В любой музыке есть свой характер, есть своя драматургия, и Кудряшов нас приучал использовать музыку как драматическое средство, а не как средство оформления. Видимо, от этого у меня и у многих моих однокурсников особое отношение, к поиску музыки, к точной формулировке – зачем эта музыка, почему. Я не могу начать делать спектакль, пока я не услышу музыку – для меня она многое определяет.

Очевидно, что очень по-разному работается в оперном театре и в драматическом. В чем для Вас была существенная разница?


В основе драматического театра лежит сюжет и слово – и так или иначе мы ищем, как произносить этот текст, как себя вести, почему, что в нём главное, что неглавное. И в связи с этим мы можем сокращать текст, менять его местами, что-то убирать, что-то повторить два-три раза. Он становится в данном случае игровой моделью. А в оперном театре всё-таки самое главное – это музыка. И необходимо научиться услышать, понять музыку. Это очень сложно. В драматическом театре время принадлежит режиссеру. В опере время принадлежит композитору, и я уже просто переводчик этой музыки, переводчик в язык сценического действия. В данном случае, я уже в меньшей степени автор истории. Я могу менять что-то в мелочах, но принципиально – это было бы бессмысленно. Тем более, когда эта такая опера, как «Князь Игорь» - тут музыка совершенна, и нужно уметь понять, уметь слышать.



В одном из Ваших интервью было сказано, что Вы хотели обратиться к «Слову о полку Игореве», но на драматической сцене. Чем интересен Вам этот сюжет?


Он интересен мне своей неоднозначностью. Опера «Князь Игорь» и «Слово о полку Игореве» - это абсолютно разные художественные произведения, которые на самом деле к истории похода князя Игоря на половцев имеют только, скажем, косвенное отношение. В обоих произведениях есть авторский вымысел, свои, расставленные автором, акценты. А мне интересен был парадокс всей истории, какой-то нашей психологии, почему получается, что все так пафосно, патриотично, наполнено таким национальным духом – и потом все это превращается в тотальную трагедию.

Не хотели бы Вы обратиться к жанру античной трагедии?

Если честно, я просто уже устал. Может быть в силу возраста, в силу каких-то своих внутренних проблем меня тянет на какой-то фатальный, глобальный сюжет. Человек совершает роковую ошибку. Это в «Макбете», в «Князе Игоре», в спектакле «Маскарад»… Ещё, может быть, года полтора назад я бы ответил, что хотел бы поставить древнегреческую трагедию, но сейчас уже – нет.

А что бы Вы сейчас хотели поставить?

Ну, вот буквально сейчас репетиция идёт. Я ставлю спектакль без слов вообще, с драматическими артистами. Мы пытаемся играть какие-то элементарные отношения, очень простые, понятные, банальные, может быть, сюжеты.