Демон. Вид сверху

Изначально возникла идея пространства – зал «Глобус» «Школы драматического искусства». Как в том старом театральном апокрифе. К Станиславскому в санаторий приходит Михоэлс. Они гуляют, и Станиславский спрашивает: «Скажите, а вы знаете, с чего начинается полет птицы?» Михоэлс задумался: «Она расправляет крылья, разбегается...» – «Нет, – отвечает Станиславский, – с мечты о полете». Так же и наш спектакль родился с мечты о полете. Лермонтовская поэма – повод, чтобы посмотреть на нашу жизнь сверху. Посмотреть с высоты птичьего полета, пролетев над годами, веками, искусствами, страстями, судьбами, ошибками. Посмотреть таким «черным глазом» – критически-скептическим. Взглядом существа, которое никогда никого не любило, но вдруг полюбило... И вот оно смотрит на человечество. Кто они, эти люди? Как они рождаются, умирают, влюбляются? Взгляд сверху – это смешно: люди кажутся такими маленькими, суетятся, как муравьи, трудятся, совершают поступки. Оттуда, сверху, эти поступки кажутся жалкими и грустными. И в этой обреченности большое достоинство и мудрость.





Фантазия Крымова свободна и причудлива, она исполнена одновременно юмора и нежности. Его актеры – точно маляры в заляпанных краской комбинезонах, театр они делают буквально из залежей театрального склада: краски, кисти, цветная бумага, тряпочки, реечки, да просто мусор.
Дмитрий Крымов использует язык, который в русской театральной традиции всегда считался не высокой литературой, а миноритарным наречием – язык визуальных образов, картин, складывающихся в театральное высказывание, которое лишено четкой сюжетной канвы, но вызывает не меньше размышлений и эмоций, нежели глубоко и убедительно разобранная драма.




Мир у Крымова увиден сверху, но он увиден не СВЫСОКА. А взгляд Демона – это всегда взгляд свысока. В нем, даже когда он влюблен, есть холодная презрительная отчужденность. Взгляд Ангела иной. В нем не отторжение, а приятие бытия. И, кажется, Крымову куда ближе этот взгляд. В его лукавых постмодернистских играх с классикой просвечивает любовь к Божьему миру, вроде бы утраченная уже европейской культурой, но на новом витке исторической спирали вдруг опять явившая себя во всей красе. «О Боге великом он пел, и хвала / Его непритворна была». На сей раз, похоже, и впрямь непритворна.




Как бы горьки или беспощадны ни были в иные образы, послевкусие заставляет долгое время пребывать в возвышенно-печальном настроении, будто наслушался не какофонии, а моцартовских сонат. Поколенческая память самого Крымова взаимодействует с коротким, но свежим опытом его молодых соратников, и этот симбиоз дает поразительно объемный эмоциональный и культурный контекст.