Вертер

Хотелось, чтобы мир, окружающий Вертера, был вполне реальный, живой. Чтобы был конфликт между тем, что есть на самом деле и тем, что видится и слышится ему. Чтобы он был в определенной степени «инопланетянином», человеком, не совпадающим по «формату» с остальными. Ведь в этой истории нет «плохих», нет злодеев. Все нормальные, приличные люди. Нормальный, реальный мир не хотелось решать реалистически, тем более бытово. Спасибо Эмилю Капелюшу – с ним и захочешь, но быт не построишь. А первый в работе над спектаклем пришедший в голову образ: человек, мимо которого прошел поезд жизни. Человек остался на пустом перроне. Эта мизансцена досталась Шарлотте в финале спектакля. А «неформатный» Вертер, наконец, находит тот мир, в котором обретает равновесие.

Михаил Бычков

Общее впечатление от оркестра: отделанный баланс инструментальных групп, выразительные струнные, тонкая нюансировка звучности – не только в зарисовках природы, но и в создании общего настроя, музыкального «тона» спектакля – немного депрессивного, мрачноватого, будто «топор повис». Это музыкальная экзистенция спектакля, где трагедия ощущается с самого начала и до финала удерживает в себе опасное внутреннее напряжение, готовое в любую минуту прорваться страшной «выходкой» несчастного Вертера – суицидом.
Но если Коробов пошел поверх легкой, элегантной «французистости» музыки, то режиссер Михаил Бычков и сценограф Эмиль Капелюш начали отсчет истории Вертера от немудреной «сентименталистской» идиллии, где резвятся многочисленные дети почтенного судьи из провинциального городка Вецлара, распевая в июльскую жару рождественские песенки про младенца Иисуса и уплетая свежий хлеб с молоком. Эта безыскусная «простота» разворачивается в каком-то небытовом пространстве, пронизанном солнечным светом, звуками органа и ликованием, о котором восторженный Вертер поет: «Не знаю, сплю я или грежу!»

Постановщики не стали перегружать лирический спектакль подробностями конкретной эпохи. Желающие найдут здесь множество эстетических и психологических «отсылов» – от гетевского «золотого века» с его культом природы и поэзии (Вертер в спектакле не расстается с томиком стихов Клопштока и «Песен Оссиана») до Чехова с его мотивами дома, сестер, неудавшейся любви и темы технического прогресса, запустившего по Европе поезда, изменившие восприятие расстояния и времени. Действие спектакля переместилось из маленького домика на железнодорожную станцию под табличкой Vezlar, мимо которой с грохотом проносятся поезда, и перестало быть частной историей любви.
Бычков с Капелюшем пошли еще дальше, выведя в развязке оперы любовников на помост, напоминающий японский хасигакари в театре Но, где каждый шаг означает мистическое путешествие. Следуя уже абсолютной эстетической условности, режиссер позволил Вертеру вскочить на ноги после своей смерти, петь и даже передать любимой Шарлотте с «того света» зонт, чтобы она смогла укрыться от дождевого потока «рыдающих небес». Оперная история в финале приобрела размах универсального мифа романтиков о вечной разлуке влюбленных, которые никогда не соединяются на земле.

«Российская газета»