Пресса

Первый раз подобный шок Москва испытала в середине 90-х, когда на Чеховский фестиваль привезли спектакль из Гамбурга по пьесе Эльфриды Елинек "Тучи. Очаг". Затея Елинек была головокружительно проста - она собрала известные и любимые цитаты из великих немецких поэтов, писателей и философов и вложила в уста пятерых актрис. Режиссер Йосси Виллер одел их в серые деловые костюмы 40-50-х годов и поместил в бункер. Распаляясь и сдерживаясь, впадая в сентиментальный восторг и разъяряясь, актрисы ведут небывалый диалог, в котором строчки Гельдерлина подхватывают мысли Шиллера и обрываются страшными парадоксами Ницше. Тема разговора выясняется быстро - немецкий дух, "немецкость", чувство немецкой идентичности. Коллективное бессознательное, гнездящееся в самом языке, оборачивается национальной истерией, но ее истоки авторы спектакля видят не в национал-социалистических лозунгах и даже не в операх Вагнера, а в самом сокровенном, самом великом, что было создано в немецкой литературе за два с лишним века. Томас Манн, Гейне, Гессе, Гете... От каждой новой реплики строгие дисциплинированные женщины впадают во все более сильный энтузиазм, их слез уже не сдержать, а в зале нарастает парадоксальное чувство восторга и ужаса. Которое, собственно, и есть главный эффект спектакля.


Тогда же, в середине 90-х, прекрасный, любимый в Москве швейцарский режиссер Кристоф Марталлер сочинил для берлинского театра "Фольскбюне" странный спектакль-памфлет "Убей европейца, прихлопни, пристукни его". Это было убийственно смешное музыкальное ревю, состоящее из немецких религиозных гимнов, песен Шуберта, фольклора и эстрадных шлягеров 30-40-х годов. Разыгранное блестящими актерами, это ревю произвело в Германии эффект бомбы - музыка, укорененная десятилетиями, столетиями в национальной памяти, оказалась частью нацистского мифа и предана осмеянию. Марталлер бесстрашно касался самого тонкого слоя национального чувства. Публика "Фольсбюне" со слезами на глазах покатывалась со смеху.


То же самое сегодня можно видеть в Польше на спектакле Гжегожа Яжины. Масловская написала текст, полный самых неприятных и горьких парадоксов, попыток понять, что такое "польскость", текст, напоенный поэзией абсурда и страсти. Национальное самосознание, рефлексия о своем собственном статусе - одна из главных обязанностей художника перед своим народом. То, что позволяет себе молодая польская писательница, шокирует не меньше, чем эскапады опытной Эльфриды Елинек.


Ее героини - девочка, ее мама и ее бабушка-старушка - беседуют в элегантном стеклянном павильоне, со всех сторон закрытом для выхода. Только в финале лопнет чувство замкнутого пространства, когда поплывут по стенам кинопроекции гибнущей под бомбами Варшавы. Чувство небывалой фрустрации, утраты своих основ и мифов зафиксировано в остром, поэтическом языке.


Апогеем этого национального мифа предстает сказка, звучащая по радио, которую слушают потрясенные девочка и старушка:


"Давным-давно, когда мир еще жил по Божьим законам, все люди в мире были поляками. Немец был поляком, швед был поляком, испанец был поляком, поляками были все. Мы были великой империей, оазисом терпимости и многонационального мира". Комический эффект нарастает, идиллия заканчивается: "Сначала у нас забрали Америку, Африку, Азию и Австралию. Польский язык официально был заменен на замысловатые иностранные языки, которых никто не знает и не понимает, кроме тех, кто на них говорит, только для того, чтобы мы, поляки, его не знали и не понимали и чувствовали себя как последнее отребье"...


Собственно, это детское чувство обиды заставляет кричать невменяемую девочку (необыкновенно острая и эксцентричная работа Александры Поплавской), одевающуюся, как и ее мама, в магазине Tesco: "Никакая я не полька... я - европейка". "О, Польша, край чудесный, я помню, как умирала твоя красота", - еще читает бабушка (блестящая актриса Данута Шафлярская) стихи Мицкевича, а ей уже вторит девочка, создавая новую "идентичность":


"Все знают, что Польша - глупая страна, бедная и страшная. Телевидение ужасное, шутки несмешные, президент выглядит как картофель, а премьер как кабачок".


Падают бомбы, гибнет Варшава, под ее обломками гибнет старушка, и тут девочка окончательно понимает, что ее никогда уже не будет. Что она не родится. Ни она, ни мать.