Ничья длится мгновение

Немцы играли верой в то, что все будет хорошо. Знакомая игра. Готовность обманываться – одна из тем и моего спектакля. Но главное, конечно, выбор между самообманом и сопротивлением.

Миндаугас Карбаускис, интервью журналу «TimeOut»

Сказать что-то новое о холокосте после «Списка Шиндлера» или «Пианиста», да еще не впасть в сантименты и безвкусицу – дело трудное. Карбаускису удалось. Спектакль выстроен так, что ошалевший и подавленный сперва зритель понемногу начинает воспринимать ситуацию как бы изнутри, становясь на позиции героев спектакля: смерть неизбежна, и потому не так уж важно, кого повесят, а кого и за что расстреляют. Важно другое: не сделать так, как хочет комендант Шогер. Не вступить в сделку со злом. Другого выигрыша в этой шахматной партии быть не может.

интернет-портал «Infox.ru»

Спокойная, раздражающе вязкая фактура спектакля погружает публику в монотонный, не отмеченный эмоциональными всплесками ритуал нескончаемого, ежесекундного обмена. Вот дочь Исаака Инна обменивает партитуру «Жидовки» на собственную жизнь, давая своим друзьям право свободно спеть запретную оперу. Это одна из первых историй спектакля, и в ней больше всего поражает ощущение мгновения, растянутого в бесконечность. Инна, сняв полушубок со звездой Давида, тайно идет из гетто в город к своей подруге и певице Марии Блажевской, хранящей драгоценную партитуру. Та где-то мешкает, в то время как неотвратимо приближается комендантский час. Дружеская беседа, обмен рукопожатиями, опоздание в гетто, смерть. Простые и негероические мгновения выбора, цена которых оплачена жизнью. Вокруг них и движется спектакль Карбаускиса, элегантно игнорирующий скорбь и слезы. Не то чтобы им нет места в гетто, им нет места в жизни, которая и есть, по Карбаускису, гетто – неизбежная оставленность, заброшенность человека в мир, из которого ему вскоре предстоит убраться.
Карбаускис доводит бесслезность своего спектакля до предела, не требуя сострадания.
Авраам Липман не шевельнется в финале, когда Шогер предложит ему страшный обмен. Чтобы спасти детей гетто, его сын Исаак должен выиграть партию в шахматы, но умереть сам. Если же он проиграет, то погибнут и он, и дети. Впрочем, всегда остается спасительная ничья – не умрет никто. Для Исаака этот обмен невозможен. Он доводит партию до ситуации вечного шаха или победы. И выбирает победу. Этот чудовищный, совершенно шекспировский выбор Исаак совершает бестрепетно и спокойно. И так же принимает его Авраам. Ведь в обмен на собственную жизнь он получает свободу.

«Российская газета»

Кульминацией спектакля «Ничья длится мгновение» становится сцена, когда напарники Исаака по работе проносят в гетто запрещенные ромашки. Десятки взрослых мужчин рискуют жизнью, чтобы четырнадцатилетний подросток принес своей девочке цветы. Один за другим они подходят к Исааку и вручают ему ромашку, еще одну, еще. Человек остается человеком, только когда у него есть что-то, за что не жалко отдать жизнь: друг, профессия, гордость, вера, верность, – вот постоянная мысль Карбаускиса.

газета «Новые Известия»

Поместив героев в стерильное, геометрически выверенное пространство, постановщик с первых же минут обозначает жанр – притча. Никаких бытовых приспособлений, только детали, каждая из которых должна в этом контексте обретать символический смысл. Будь то цветы, запрещенные в гетто, распашонка обреченного младенца или маленькая шубка повешенной девочки, вздернутая на крючок. Длинный стол, две скамьи и ряд шахматных досок на больших пюпитрах. Имена – Авраам, Исаак, Рахиль – нашептывают: притча – библейская. Герои говорят и двигаются, словно подчиняясь какому-то неведомому нам ритуалу. Вот они молча, оглядываясь, входят и уходят со сцены, оставляя в нас чувство тревоги, а вот вдруг замерли вполоборота у досок, медленно и синхронно, как в танце, якобы переставляют фигуры, и ты ощущаешь их обреченность.

журнал «Итоги»

Карбаускис говорит о Катастрофе, но рассматривает ситуацию глобально – как обнаженный до шахматной ясности конфликт белого и черного.

интернет-портал «Openspace.ru»