Гроза

«Гроза» Островского завораживает своей тайной, непосредственностью и самобытностью, как будто она про каких-то пралюдей, которые в своей первобытной стихийности любят, изменяют, гибнут. И все это носит необузданный, неотвратимый характер, словно сама природа в своей созидающей и разрушительной силе пытается нам то ли грозить, то ли подарить надежду.

Гроза – это величественно и страшно, но после нее всегда наступает просветление.

Сергей Кузьмич

На одной электромагнитной волне сосуществуют партер и сцена. На волне, совершенно очевидно, шквальной, но не потопляющей зрителя в море трагедии.

Маленькие придумки, разбросанные по всему спектаклю, не только разрежают наэлектризованный до предела воздух «Грозы» – они тормошат неторопливое, вальяжное время Островского. Подгоняют его под циферблат двадцать первого века.

Костромская «Гроза» именно своевременна – не современна: позапрошлый век можно заставить быть современным только через силу. Сергей Кузьмич навязывать себя Островскому не собирается. И тем более осовременивать его, демонстрируя, кто на сцене хозяин. Но уж если говорить начистоту, потеснить драматурга постановщик все-таки вынужден: ради внешней легкости спектакля, его «смотримости» чем-то приходится жертвовать. И Кузьмич жертвует – многословностью и многослойностью драматургического материала: сокращая текст пьесы, выводит за рамки спектакля некоторые хрестоматийные смыслы, прошивая его красной нитью любви. Впрочем, «недостачи» пытается компенсировать. Словесную – яркой метафоричностью постановки, смысловую – совершенно неожиданной интерпретацией.

«Гроза» костромского драмтеатра – спектакль о городе, затерявшемся где-то на просторах России, и его «постояльцах». Только не о темном царстве, которое так явственно мерещилось Добролюбову: темный, как ни крути, оттенок насыщенный. Калинов, придуманный Сергеем Кузьмичом, городишко серенький. Небо из прозрачного целлофана, держащееся на четырех подпорках (шаткое; вот-вот рухнет), как в кривое зеркало, смотрится в землю, тоже целлофановую, только черную – сюрреалистическая картинка.
Сюрреалистической кажущаяся – до первого взгляда в окно.
Нынешний костромской декабрь на сцене. Уныло-серый, скользкий, слякотный, по которому только в резиновых сапогах и шлепать. Да еще и парапет – с нашей набережной украденный, прямо с замочками, развешанными молодоженами. Кострома-Калинов – стопроцентное совпадение. Деревянно-льняная Россия, дремучая, непролазная, кондовая. Вроде бы и христианская, а так и прет наружу что-то языческое, бесовское: по деревянным мосткам нет-нет да и прото¬пают ряженые, пронесут на руках сыплющую проклятия, ополоумевшую старуху.

На серых просторах в серо-льняном медленно, сонно, неохотно ворочаются калиновские «постояльцы». Жителями не назовешь: неуютно им в этом напрочь лишенном гармонии мирке. И самодуры не виноваты: нет здесь никаких самодуров. Люди есть – обычные, слабые и грешные.

газета «Северная правда»

В костромской «Грозе» напрямую используется местный колорит – на сцене черная земля, фрагмент парапета с набережной, увешанный «молодоженовскими» замками, целлофановое небо на шатающихся подпорках. Городок этот – не темное царство, как у Добролюбова, да и самодуров тут не встретишь. А вот грязи, закоулков и укромных местечек, где можно спрятать свою незаконную любовь, – сколько угодно. Режиссер Сергей Кузьмич берется рассказывать словно бы мелодраматическую историю, и она оживает на глазах – и не потому, что про адюльтер: в новой постановке «Грозы» отчетливо узнается энергия сегодняшнего провинциального города.

Кристина Матвиенко